Сибирская жуть-4. Не будите спящую тайгу - Андрей Буровский

Игорь выстрелил в воздух. Сильно рвануло вокруг, но создалось такое впечатление, что звук распространился недалеко. Туман словно стискивал все звуки, глушил их. Не было вчерашнего роскошного эха — звонкого, летящего на десятки верст. Какое-то глухое «Бум!», сразу утонувшее в тумане.

Но было ясно слышно ответное «Бум!». И снова забренькало, задребезжало. Стало видно сквозь туман ясное пятнышко. Оно меняло очертания, прыгало, словно живое, светило возле самой земли. Костер! Свой лагерь — не свой, но уже ясно, что здесь люди.

— Смотри-ка!

Посреди тундры торчала палка, а от нее вела натянутая веревка в сторону яркого пятна. И уже были отчетливо слышны удары по какому-то звонкому билу.

— Ребята! Это наши! Наши!

— Ура! Мы в лагере! Ура!

Но и костер почти не разгонял серого дымного сумрака. Шестиместка еще была видна, полог словно плыл в тумане. А офицерская палатка, лаборатория — они терялись бесследно, их было совсем не видно.

Борода Михалыча, волосы его и Жени блестели от капелек влаги, от них поднимался пар, едва они вставали в общий круг у огня. Друзья были ничуть не суше. Другое дело, что они были сыты, и был суп, был чай, и были уют, безопасность какого-никакого, пусть брезентового, пусть временного, но дома.

— А здорово вы придумали натянуть вокруг веревки!

— Так понятно же, что можно пройти, не заметив. Мы тут с Женей и устроили все, как надо. Эвенки-то уже несколько часов как ушли. Только увидели туман, еще над озером, и сразу же засобирались.

— А до того нас тут стрелять учили! — вмешался Женя.

— А по какому поводу учили? Охотиться затеяли?

— Нет, мы тут стрельбище устроили, я Женю поучил немного. Поэтому, мужики, отдыхайте быстрее, мы пока еще подежурим, а там давайте и на вахту. Уж если эвенки ушли, дело плохо. Не рассеется быстро туман.

— Само собой… Нашим с Исвиркета идти дальше.

— Как я понимаю, мамонтов вы не нашли?

— Нашли поинтереснее… Про снежного человека из этих краев не слыхали?

— Как не слыхать… И эвенки рассказывали, так что думаю, он здесь вполне может ходить.

— Вот он, наверное, и ходит. Михалыч, можете не верить, но шаги по полтора метра, сам след — пятьдесят два сантиметра.

— Вполне человеческий след?

— Можно считать, человеческий.

— Ну так что ж вы сомневаетесь? Понятно же, чьи следы видели. А самого не подглядели?

— Нет уж!

— Что, страшно?! — оскаливался, потирал руки Михалыч.

— Вас там не было, а вы увидели бы — тоже испугались. След одиночный, из распадка и через реку.

— Думаешь, он вас видел?

— Скорее всего нет… Он прошел за несколько часов до нас по каким-то своим делам и ушел за реку. Если и вернулся в горы, то каким-то другим путем.

— Интересно, может он сюда явиться?

— Скоро выясним… А пока — спать, мужики, спать! Через несколько часов всех подыму, ребят с Исвиркета встречать.

24 — 26 мая 1998 года

От лагеря до устья Исвиркета шли вдоль берега озера и отмахали двадцать километров до самого жаркого времени, потому что в самое жаркое время даже и на Севере лучше всего не идти, а отдыхать и пить чай.

Ягель, лиственницы, ветер… Тропинки зверей, чаще всего оленей. Потому что мох, лишайник только кажутся такими прочными. Если по ним регулярно ходить, сразу образуется тропинка и зарастает очень медленно. На Севере все растет медленно; трудно поверить, но кустик ягеля формируется пятьдесят лет. Поэтому каждый зверь производит просто поразительные разрушения.

И никаких признаков человека. Современные люди привыкли: в самом ненаселенном, диком месте обязательно мелькнет что-то, сделанное человеком, — ну хоть обтесанная палка, сплющенная, проржавевшая консервная банка, стреляная гильза. Здесь не было совсем ничего. И это казалось интересным, даже приятным, но и непривычным и жутким.

И было тихо, очень тихо. Ветер налетал, приглушенно отзывались верхушки лиственниц. Но слабее, гораздо слабее, чем на юге, пусть даже куда севернее Карска. Даже там, где уже лежит вечная мерзлота, есть и осины, и березки. Ветер шелестит их листьями куда сильнее, чем хвоинками. На открытых местах растет трава, она тоже шуршит под порывами ветра. Жужжат жуки, кричат птицы, кто-то пробирается, сопит в гутой траве, кто-то с писком скрывается в норке…

Здесь животные не смогут зарыться в вечно мерзлую, с кристалликами льда землю. Здесь мало птиц, почти совсем нет насекомых. Разве только подвывает, звенит гнус: миллионы еле заметных глазу крыльев возле черных точечек-телец; зудит гнус тоненько и тихо, почти что на границе слышимости, и часто это — единственный слышимый звук.

Тихо. И везде все одинаково. На юге много пород деревьев, много кустарников и трав. Пройдешь несколько сотен, иногда десятков метров, и меняются, тасуются породы деревьев, их размеры, цвет кроны, запахи, сочетаются, меняются то плавно, как на картинах Левитана, то внезапно. Местность разнообразна.

Здесь трое исследователей шли между примерно одного размера лиственниц, по лишенной травы, везде одинаковой земле. Тянутся корявые стволы, пружинит ягель под ногами, плывут петляющие тропки. Здесь проходили? Нет, не проходили — вот тянется позади цепочка твоих собственных следов, постепенно заливаемых водой. Но как будто вот такую купу лиственниц, такой ствол, такой проем между вездесущими, безликими, как строй солдат, стволами… одним словом, это вы уже видели. Или не видели?

Не дай бог заблудиться в этом краю. Тем более — негде ни присесть, ни прилечь. Ягель наполнен водой. Если одной рукой взять кустик ягеля за верхушку, пальцы второй сложить кольцом и пропустить мелкие, нежные ткани сквозь плотное живое кольцо или если просто отжать кустик, как женщины отжимают белье, — немедленно хлынет вода. А если кустик ягеля высушить, он будет весить в двадцать раз меньше, чем свежий. Остальное — вода и вода.

Вода на земле вытаивает из вечной мерзлоты. Не уходит в мерзлую землю, не испаряется, застаивается после дождей. До середины лета держится вода сошедших по весне снегов. Она легко замерзает, даже летом — почти каждую ночь. Всходит солнце, воздух начинает нагреваться, растаивает вода и начинает испаряться. Марево колышется в неподвижном воздухе. Если долго стоять на одном месте, ледяная земля чувствуется сквозь подошвы. Под тонким-тонким слоем пропитанной водой земли — лед. Лед на несколько десятков метров. А лицо уже в душном тумане. Не столько жарко, сколько парко, душно, липко. Снять плотную куртку, брезентовые штаны? Нельзя, потому что круглые сутки зудит, еле слышно звенит, толчется в воздухе невообразимое множество кровососов. И так лицо и руки распухают, покрываются багровыми волдырями — особенно в первые дни. Потом люди привыкают, кожа реагирует не так сильно. Но снять одежду — безумие, мучительный способ самоубийства. Идти, двигаться, жить приходится в плотной, тяжелой одежде. Утром она очень уместна, эта теплая одежда. А днем рот судорожно хватает насыщенную водой теплую смесь, липкие струйки стекают по распаренной коже.