Калямбра - Александр Покровский

Оказалось, что ненки не очень часто моются.

Прапорщика вызвали и сказали ему: «Ну, блядь? Гигиена, на хуй! Как теперь оленя пасти?» А вокруг была тундра – красоты неимоверной.

Знаете ли вы, как мы стреляем ракетами? Вы не знаете, как мы стреляем ракетами. Мы ими замечательно стреляем. То есть я хотел сказать, что мы ими неплохо стреляем. Правда, иногда мы может так стрельнуть, что они в Норвегию улетают. Кэ-эк ахнем из всех стволов, а потом – ладонь ко лбу: вглядываемся, высматривая ее на нашем замечательном полигоне, а из Норвегии нам и говорят: «Не ваша ли ракета к нам случайно прилетела и все тут нам всюду каркнула?»

– Нет! – говорим мы. – Это не наша ракета. Наша должна вот-вот у нас на полигоне приземлиться!

– А чего это на ней написано «Сделано в СССР»?

– Х-де? – говорим мы и смотрим, куда показали.

А однажды попали в коровник – не все же в Норвегию попадать. Построил колхоз коровник, поднатужился, а мы – вжик! – и буренки опять на ветру.

Наши, чтоб скомпенсировать урон, нанесенный горячо любимой родине, решили за счет флота отгрохать колхозу новый коровник.

И отгрохали.

И приехал генерал проверять, как отгрохали.

Почему генерал? Потому что на такие дела, с коровником, у нас только генералы ездят.

И идет генерал по тому селу, в котором только что отгрохали, мимо серых, покосившихся избенок, и подходит генерал к коровнику и смотрит на него.

А тут его за рукав – цоп! Обернулся генерал – стоит сзади столетний дед.

– Слышь, касатик! – говорит дед. – Вы вот что. вы эта. когда в другой раз пулять будете, то прицел чуток пониже возьмите, чтоб аккурат по моей избенке вжарить.

– Это еще зачем? – спрашивает генерал.

– Плоха у меня избенка, того и гляди сама рухнется, а у колхозу не допросишси, а вы вот, хоть и вжарили нашим, теперь вона какой коровник отгрохали, чистый санаторий!

Посмотрел генерал на деда, прямо в серые дедовы водянистые глаза, и увидел генерал столько униженной тоски, столько наивности и печали, что не посмел генерал тому деду отказать.

– Обязательно, дед! – сказал генерал. – Как в другой раз вжарим, так аккурат по твоей избенке, а тебе телеграмму отобьем, мол, ховайся, дед, пришел твоей избенке конец.

Расчувствовался дед, и генерал тоже расчувствовался.

Обнялись они с генералом по русскому обычаю и поцеловались троекратно.

С тех пор ждет дед, когда по нему вжарят. Очень он на того генерала надеется.

Север, север, север, мгла.

Полярная ночь, и сияние тоже полярное.

Поземка – о, Господи – и уж такая поземка, такая, что кружит и вьется так, что к маме не ходи.

Дома. В них свет. Пока он горит.

Почему пока? Потому что подают его с перебоями.

Окно на первом этаже.

Если проникнуть за то окно, то сейчас же попадешь в комнату, почти теплую, где за столом жена – учительница, почти женщина – проверяет тетради.

Она торопится: могут окончательно вырубить свет.

К ней подходит муж и начинает вести нежные разговоры. Он курлычет, курлычет, что твой журавль – курлык-курлык!

Жена, все еще в тетрадях, говорит ему тоном портового грузчика: «Отстань!» – а он не отстает и все еще – курлык!

И тут свет начинает усиленно мигать, мигать, жизнь ускоряется, жена проверяет тетради все быстрей и быстрей, а свет мигает чаще и чаще, а муж все не отстает и не отстает, и тогда у нее под рукой оказывается детский автомат (тяжеленный), сделанный мужем когда-то из неподъемного дерева – помойного топляка – для маленького сына.

Она хватает тот автомат и бьет им шутейно его по голове.

Все.

Потом все поместились в госпиталь.

Он – в качестве потерявшего разум. Она – в качестве терпеливой сиделки.

Когда набирали в отряд космонавтов первых кандидатов, Министр обороны решил, что, поскольку космонавтам особая летная подготовка вроде бы ни к чему, можно набрать народ отовсюду, чтоб потом никому обидно не было. То есть понемножку из всех видов и родов.

Семьдесят процентов офицеров Северного флота захотело стать звездными братьями.

Так как этого добра (братьев) набралось очень много, для их прореживания в каждой базе были созданы специальные медицинские комиссии, которые и проверяли кандидатов на предмет наличия космического здоровья, а также на соответствие их внешности некому космическому стандарту – а то их потом всему миру показывать.

Мелких, кривоногих и со злобными физиономиями отсеивали прямо с порога.

Высоких, как заведомо тупых, тоже не брали.

Потом тех, кто прошел базовые комиссии, просеивали на медкомиссии Северного флота.

Делалось это так: ставился длинный стол, за которым усаживалась комиссия во главе с медицинским генералом. Входил частично голый кандидат, и вся эта орава на него смотрела. Потом кандидат называл свою фамилию, а генерал, заглянув в специальную бумажку, выговаривал следующее:

– Вы нам не подходите, у вас по английскому в дипломе тройка.

Так и отсеивали.

И осталось только двадцать пять человек. Эти подходили. Они сдали в своих гарнизонах квартиры и должности и даже продали все вещи и мебель, чтоб, значит, легче было в космос лететь.

Но пришла команда: «Отставить!» – у нас иногда приходит команда «Отставить!».

А потому что выяснилось, наконец, что нужен только один кандидат, а не двадцать один, и из всей этой шайки звездных мальчиков выбрали его – одного, и он улетел в космос, кудахча от счастья по-английски.

Остальных не знали куда деть – их должности, квартиры и мебель в гарнизонах уже разобрали.

Когда с этим вопросом подошли к Главкому, он криво усмехнулся и сказал:

– В космос захотели сбежать? Ну дайте им космос.

И им дали. Их переодели в зеленое и назначили в стратегические войска, где просто полно космоса.

И разлетелись они кто куда – в тундру, в пустыни, в степи, в тайгу.

И главное, все они отлично говорили на иностранных языках.

Север, причем очень крайний. Гарнизон, можно так сказать, так назвать это место, чтоб никого не обидеть. Среди всего прочего затерялось офицерское общежитие.

Местные жители его называют дурдомом или чудильником.

Небольшие комнатки на двух человек, койки, окно, потолок, пол и туалет с говорливым унитазом.