Камрань, или Последний «Фокстрот» - Юрий Николаевич Крутских

Успокоившись, приняв обычный свой невозмутимый вид, командир с хрустом потянулся, разминая затёкшие члены, сладко зевнул, прикрывая пилоткой рот, и вновь продолжил неспешное повествование:

— Вот во время очередной такой бункеровки я и узнал, что дочь у меня родилась, притом ещё неделю назад. Я, конечно, ожидал и был готов, но всё равно как-то растерялся. Прямо как ты сейчас. Распереживался. Как они там одни, зимой, на Камчатке? Комната в бараке, печное отопление, вода и услуги на улице… Командир поллитровку спирта нацедил, мех столько же добавил, замполит уверил, что политотдел о семье позаботится. Этим же вечером я в кают-компании и проставился. Обмыли, так сказать. И ничего… дочка ростом уже выше меня… скоро будет. Школу заканчивает. Отличница. Врачом хочет стать, детишек лечить…

Командир умолк, взгляд сделался задумчивым и каким-то расплывчатым. В жидком рассеянном свете призрачно серело его прорезанное глубокими тенями неожиданно посерьёзневшее лицо. Яркие блики сверкали в глазах, и казалось, что они наполнены серебряными слезами.

Отвернувшись и озабоченно наморщив лоб, командир погрузился в какие-то давние воспоминания. Возможно, ему привиделось, как в том далёком трудном, но одновременно и счастливом году, вернувшись из дальнего похода, он прямо не пирсе принял из рук своей близоруко щурящейся и смущённо улыбающейся жены плачущую и ни за что не желающую идти на руки к незнакомому дядьке почти уже годовалую дочь. Как они потом подружились, как он качал её на коленке, как подбрасывал к потолку на руках и по первому требованию становился то безотказной коняшкой, то серым волком, а то и крокодилом Геной. Как ласково и преданно обнимала дочка его могучую загрубевшую шею своими маленькими тёплыми ручками. Как искренне радовалась встрече его молодая и красивая жена, как она была нежна и ласкова, любяща и любима. Куда всё это делось? Когда образовалась та трещина, которая постепенно, ширясь и углубляясь, привела их к такому сокрушительному разрыву? И что теперь? Чего желать, куда податься? Горькая мысль о том, что в первый раз за все годы службы его никто уже не ждёт дома, что у дочерей, возможно, появился новый папа, а у него на берегу нет даже своего угла, заставила командира ещё больше наморщить лоб и тяжко вздохнуть.

Честно говоря, я не уверен, что он думал именно так. Было трудно предположить, что в недрах этой каменной глыбы могли роиться подобные сантименты. Но такой неформальный и достаточно откровенный разговор впервые навёл меня на мысль, что и командирам ничто человеческое не чуждо. Исполненный ощущения безмятежности и счастья, восседая на заоблачной высоте своего Олимпа, я сегодня был далёк от чувствований и переживаний находящихся поблизости людей, но командира мне было искренне жаль.

Украдкой, чтобы никто не перехватил мой сострадательный взгляд и чтобы командир не догадался, что тут кто-то смеет его жалеть, я изредка поглядывал в сторону этого сильного, по-настоящему мужественного, не склонного к душевным терзаниям человека, и мне становилось как-то не по себе. Осознание, что лично у меня всё хорошо, что дома ждёт любящая и верная жена, а теперь вот ещё и маленькая дочка, абсолютная уверенность в том, что вся эта семейная идиллия совершенно неуязвима для разного рода неожиданностей и на сто процентов застрахована от подобных передряг, вызывало двоякое чувство. С одной стороны, на душе было спокойно и радостно, но вместе с тем ощущалось и некое беспокойство. Собственное ничем не омрачённое семейное счастье в соприкосновении с неблагополучием находящегося рядом человека вызывало безотчётное чувство вины и тревоги, а в сочетании с незыблемой уверенностью в исключительном своём положении — где-то даже и гаденького самодовольства. Ни с чем не сравнимое ощущение надёжного тыла, знакомое всем скитающимся по белу свету, но особенно ценимое людьми военными и моряками, внушало твёрдое убеждение, что так будет всегда, убаюкивало и гнало прочь все иные, не вписывающиеся в этот благорасполагающий формат, мысли и чувства. И хотя оснований для переживаний не было ровно никаких, где-то в глубине души, в дальних закоулках подсознания робко проклёвывались и начинали назойливо досаждать сорные ростки сомнения:

— Но ведь и у командира когда-то было всё хорошо, была счастливая молодая семья и надёжный тыл! Так же, как и я сейчас, он был искренне уверен, что всё это всерьёз и надолго… навсегда. Прошло пятнадцать лет — и что он имеет? И таких примеров сколько угодно! Механика жена выставила из дома… Старпом в пятый… или вообще, в шестой раз собирается жениться. К Васе жена из Питера второй год доехать не может. Даже замполит, на что уж морально устойчивый, идеологически и психологически подкованный кадр, а и тот всё со своей ругается — то дома, то в общаге живёт… Неужели и в самом деле всё рано или поздно заканчивается? Самая неземная любовь, самая бурная страсть, самые доверительные отношения…

Вероломно прорастая в мозгу, эти ядовитые ростки уже грозили омрачить моё восторженно-благостное настроение, но я, как обычно, был начеку.

— Это только у других так бывает, мой же случай совершенно особый! Именно на мою долю выпало недоступное другим счастье — прожить всю жизнь в любви и согласии с одной-единственной любимой и верной женщиной! Так оно есть и будет всегда, потому что по-другому просто не может быть!

Такими самоуверенными, не допускающими никакого иного толкования измышлениями молодого максималиста я безжалостно корчевал назойливую поросль сомнения. Результаты не заставили себя ждать. Очень скоро я вновь обрёл полное душевное равновесие и нерушимую уверенность в безоблачности своего семейного будущего как в ближайшей, так и в самой отдалённой перспективе.

Должен сказать, что с отдалённой перспективой я несколько перестарался — ровно через пятнадцать лет (наверное, это какой-то переломный рубеж в семейных отношениях) я в точности повторил судьбу командира. Причём даже в деталях. И сегодня, подходя к вопросу с разумной долей цинизма, я мог бы значительно охладить пыл некоего восторженного молодого максималиста и дать множество полезных советов себе тому, пятнадцатилетней давности. Есть мне что сказать и нынешнему поколению беззаветно и пылко влюблённых… Хотя… Надо ли тут что-то говорить? Стоит ли приоткрывать завесу? Да и кто меня будет слушать? Пусть наслаждаются хрупким счастьем, пока оно само идёт в руки. Блаженны не ведающие…

— Эх, благодать-то какая! И на что нам это всё дано?

Эти — с чувством какой-то обречённости — прозвучавшие слова вывели меня из состояния задумчивости. Их произнёс командир. Откинувшись корпусом, запрокинув голову, он смотрел расширенными, какими-то зачарованными глазами на звёздное небо и мечтательно, совсем по-детски улыбался. Непривычно было