Идеальная для колдуна - Лика Семенова

Но все это радовало слишком недолго. Мысли о предстоящей свадьбе, которая неотвратимо приближалась с каждым часом, просто вводили в оцепенение. Все еще не верилось, что это впрямь возможно. А блаженно-радостное щебетание Мари выводило настолько, что ежеминутно хотелось ударить ее. Идиотка. Самое поразительное было в том, что служанка не ревновала Феррандо. Амели все же отбросила мысль об искусной игре Мари. Нет — так притворяться просто невозможно. Похоже, девушка поразительно наивна, наивнее самой Амели, или же поразительно глупа. Но и в том и в другом случае все это было просто слишком. Слишком. Порой она напоминала тряпичную куклу, которую кукловоды показывают на площадях. Прячутся за ширмой, высовывают из-за кромки набитые волосом или тряпьем фигурки на длинном шесте и с помощью палочек шевелят безвольными руками. И пищат за них тоненьким-тоненьким голоском. Как без стеснения выражался папаша Эн: словно яйца прищемили.

Вся злость на Мари куда-то делась. Будто лопнула, как мыльный пузырь. Служанка честно исполняла свою работу. Без единой жалобы, без единого возражения. Исполняла любой каприз. Подружкой, конечно, она никогда не сделается, но доброго отношения все же заслуживает. Сейчас казалось, что если и связывает ее что-то с Феррандо — так в том лишь его вина. Кто знает, что он ей наплел, чего наобещал. А может и вовсе пригрозил или заставил. Все это совсем не выглядело таким уж невероятным.

Этой ночью Амели спала просто ужасно. Металась в кровати, не находя себе места, обливалась потом, мерзла, кутаясь в одеяло, и сразу после нервно скидывала его задыхаясь от разливающегося жара. Накануне Мари настоятельно предлагала свои пионовые настойки, но Амели отказалась. Никаких настоек. Время неумолимо, а неизбежное непременно случиться, но она не хотела отдавать сну свои оставшиеся часы. Порой, в детстве она торопилась пораньше лечь спать, чтобы скорее наступило счастливое и долгожданное завтра. Например, день именин, когда обязательно к столу подавали говядину и сладости. Теперь же Амели старалась отсрочить это ужасное завтра. Не ложиться, хоть веки уже закрывались сами собой.

Церемонию назначили на вечер. Впереди оставался целый день, но сейчас не было ничего спасительнее растянувшейся ночи. Ее последней ночи. Завтрашнюю ночь она обязана будет провести с мужем. Уже не будет ни отсрочки, ни пощады. От одной этой мысли Амели снова и снова бросало в жар. Она невольно вспоминала чарующий голос и облизывала пересохшие губы. Сжималась калачиком, стараясь стать меньше, незаметнее, то вновь металась на простынях, будто предлагала себя невидимому любовнику. Внутри все скручивало, едва предательское воображение подсовывало горячие касания его пальцев. Как они щекочут шею, спускаются на грудь, до сладкой боли зажимают затвердевший сосок. Прикосновение разливается по телу сладкой волной, до кончиков ногтей, до кончиков волос. Вибрирует в воздухе. Обездвиживает, лишает воли. Она чувствовала губы на своих губах, слушала собственное сбивчивое дыхание. Рука невольно потянулась вниз, туда, где уже касались его пальцы, даря немыслимое наслаждение. Амели тронула ноющую точку и вдруг устыдилась саму себя, тут же одернула руку, сжалась.

На этом воображение отступало. Жгучий стыд прогонял нестерпимые мысли, будто выметал метлой, но она отчетливо понимала, что завтра должно произойти нечто большее. Не осознавала лишь того, как это будет. Каково это? Самое сокровенное было лишь домыслами, глупыми девичьими фантазиями, когда вместе с Эн они наперебой измышляли всякие непотребства и заливались краской, смеясь до рези в животе. Бравировать глупостями — это совсем другое. Бравада — яркая карнавальная маска с чужим лицом. Но лишившись маски, обнажаешь нутро. Такое, какое есть.

Амели вновь и вновь прятала лицо в ладонях. Трепетное ожидание сменялось отчаянием, холодом, паникой. Казалось, после этого брака она уже перестанет быть собой. И она далеко за полночь лежала в кровати, прислушиваясь к треску свечей, смотрела в окно, наблюдая, как проплывают ленивые, оконтуренные лунным светом облака, и отчаянно жалела себя, мнила самой несчастной. Во всем свете.

* * *

Мари будто понимала ее беспокойство — пришла поздно, уже около полудня. Не досаждала возней по углам, как бывало по утрам. Она поставила поднос с умывальными принадлежностями на консоль и широко улыбнулась:

— Доброе утро, барышня. День-то какой! Ясный, ласковый. Будто сам Создатель вашему празднику радуется.

Амели помрачнела. Сон еще не сошел — и лишь в этом было спасение. Ужасная реальность не ощущалась так остро. Хотелось кинуться на подушки и вновь заснуть. А потом просто сказать, что все проспала.

Мари деловито сновала по комнате, распахнула окно, впуская свежий прохладный воздух:

— Умываться прикажете, барышня?

Амели не стала возражать — лишь обреченно кивнула. В возражениях не было смысла. К тому же, что может Мари? Ничего. Делает лишь то, что приказано.

Одна кукла пляшет вокруг другой.

Амели все время пыталась представить, что все это происходит не с ней. А она сама лишь равнодушно наблюдает со стороны за чужой жизнью. Самой обычной. Поела то, что прислала из кухни тетка Соремонда, толком и не поняв, что именно ест. Позволила себя искупать, причесать, нарядить, надушить. Старалась не смотреть. Не проникаться. Не думать. И уж конечно не вспоминать, что все это для него. Представлялось, что ее, как в старых легендах, отдадут чудовищу, которое растерзает. Несчастная красавица и голодное чудовище.

— Барышня, красота-то какая. Небывалая красота! — Мари смотрела с неподдельным восхищением и даже сомкнула ладони, будто в храме. — В жизни такой красоты не видала.

Увы, эти слова не радовали. Амели лишь выдавила натянутую улыбку. Но Мари не унималась, взяла за руку и развернула ее к зеркалу в золоченой раме.

Любопытство пересилило. Амели заворожено смотрела в зеркальную гладь, отказываясь верить, что эта необыкновенная фарфоровая красавица — она сама. Голову украшал дивный венок из нежно-розовых кустовых роз и белых душистых цветов померанца, казалось, еще хранивших капли росы. Цветы вплетались в замысловатую прическу, перевиваясь нитями крупного жемчуга. В ушах, при малейшем движении дрожали чистейшие бриллианты, отбрасывая на лицо сверкающие блики. Еще одна нитка жемчуга обвивала шею и ложилась на грудь под тяжестью каплевидного розового камня, прозрачного, как горный ручей. Юбка нижнего платья была белоснежной, пенилась ярусами широкого крахмального кружева. Верхнее — из нежно-розовой тафты, затканной роскошными, будто живыми, пионами. Верхняя юбка на коралловой шелковой подкладке была подобрана на бока и закреплена драгоценными аграфами. По лифу расплескалась россыпь жемчуга, по которой стройным рядом расположилась «лестница» шелковых и кружевных бантов.

Амели отвела глаза и вновь взглянула в зеркало. Казалось, тронь это великолепие — и все рассыплется с мелким звоном битого стекла. Создатель! Видела бы ее матушка! Лишь одним глазочком. Что бы она сказала? Видела бы эта глупая уродина Фелис! Видела бы Эн! Пожалуй, и не узнали бы, за герцогиню приняли. Матушка всегда утверждала, что это человек красит все вокруг, наполняет теплом и красотой. Но что могла утверждать матушка, имевшая всего лишь два платья? Суконное, повседневное, практичного цвета жухлой листвы, и выходное — перешитое много раз из остатков былой роскоши. Из бабкиных нарядов в старомодных узорах.