Страшные сказки дядюшки Монтегю - Крис Пристли

Потрясенный Артур Уэйбридж не верил своим глазам. Какого черта он там делает? Что он забыл на убийственном солнцепеке? И кто или что это там рядом с ним? Почему никак не получается сфокусировать на них взгляд? И отчего те дети так громко кричат и возбужденно жестикулируют? В душу Артура прокрался необъяснимый страх. В голове само собой всплыло: «джинн».

Когда он услышал это слово впервые, ему на память сразу пришел джинн из бутылки, о котором рассказывается в «Тысяче и одной ночи». Но Артур знал, что встречаются и другие джинны – злые, в том числе нечестивые шайтаны и обитатели кладбищ оборотни-гули.

С расширившимися от ужаса глазами Артур кинулся к сыну. Когда он пробегал мимо стайки детей, те что-то ему прокричали. У одного из них был кинжал. Но Артур даже не остановился – он отчаянно торопился к сыну, на бегу снова и снова выкрикивая его имя.

Фрэнсис слышал, как отец зовет его, но решил не обращать внимания. Какое бы дело ни было к нему у отца, оно могло подождать. Сейчас его мысли целиком занимала девочка-оборванка. Было в ней что-то непреодолимо интригующее, в отличие от абсолютного большинства людей, которые не вызывали у него ни малейшего интереса.

Фрэнсис улыбнулся ей, и та улыбнулась в ответ – широко-широко, показав сияющие белизной зубы.

Мелкие, острые зубы ящерицы.

Когда Артур наконец добежал до Фрэнсиса, мальчик был мертв и лежал навзничь: одна рука на лице, как если бы он пытался защищаться, а на шее – кошмарный кровавый шрам. Тварь, которую спугнул Артур, растворилась в дрожащем мареве, сначала представ животным, в следующее мгновение – девочкой, потом – женщиной, потом опять животным и, наконец, оставила вместо себя пустоту.

Мистер Уэйбридж поднял на руки сына и, пошатываясь и тихонько напевая что-то себе под нос, пошел в деревню. Когда он приблизился к детям, те расступились, освобождая путь, и проводили его, склонив головы.

Я судорожно вздохнул – перед этим я, похоже, некоторое время не дышал вовсе – и несколько резче, чем собирался, встал с кресла, чтобы подойти и подробнее рассмотреть рисунок, висевший на стенке у двери.

– Так, значит, это… – начал я.

– Да, – сказал дядюшка. – Его рисовал Артур, когда Фрэнсис отправился навстречу своей погибели. Это, собственно говоря, его последний рисунок. Он считал себя виноватым в смерти Фрэнсиса и в наказание лишил себя своей единственной истинной радости.

– Это так грустно, – сказал я.

– Да, действительно, – отозвался дядюшка Монтегю.

Присмотревшись к рисунку, я заметил на нем кое-что, чего раньше не видел: в тени одного из домов стоит маленькая девочка.

Я уже хотел позвать дядюшку, чтобы поделиться с ним своей находкой, но тут вдруг тушь, которой была нарисована девочка, начала поблескивать, будто еще не высохла, а затем без следа впиталась в бумагу.

Я поморгал, пораженный игрой не то света, не то собственного разгоряченного воображения, не то того и другого вместе, а потом долго таращился на рисунок, ожидая от него новых перемен. Их, разумеется, не последовало, и я вернулся в кресло у камина.

– Видел ее? – спросил дядюшка, не отрывая глаз от языков пламени.

– Кого? – уточнил я и еще раз бросил взгляд на рисунок.

– Не важно, – сказал дядюшка Монтегю. – Еще чаю?

– Спасибо, дядюшка, – ответил я. – Вот когда вы сказали…

– А тебя, Эдгар, не манят путешествия? – перебил меня дядюшка Монтегю.

– Еще как манят, сэр, – заверил я. – Мне очень хочется путешествовать.

На самом деле, если я раньше и испытывал желание побывать в Турции, то теперь оно бесследно и окончательно испарилось. От разговора о странствиях нас отвлек шум, раздавшийся у нас над головами и похожий на то, как если бы этажом выше несколько пар ног перебежали из одного угла комнаты в другой. Я уставился на потолок. Дядюшка Монтегю тоже, хотя и не сразу, поднял взгляд. Теперь вместо топота до нас доносилось шарканье, исходившее, как мне казалось, из довольно-таки крупной трещины в потолке.

– Дядюшка, что это за шум? – спросил я, не отрывая глаз от потолка.

– Дом старый, Эдгар, – ответил он, задумчиво наблюдая за игрой огня в камине. – И полон разных звуков.

– Но ведь наверху точно кто-то есть, – сказал я. – Вам не хочется узнать кто?

– Нет, – покачал головой дядюшка Монтегю. – Не хочется. Я и так знаю.

Я решил, что дядюшка имеет в виду Франца, потому что больше никого другого на втором этаже быть не могло. Более того, у меня сложилось четкое ощущение, что слуга подслушивает наши разговоры. И, возможно, даже подглядывает за нами через широкую черную трещину в потолке. Дядюшке до всего этого, очевидно, не было никакого дела.

– Интересно, чем он там наверху занят, – подумал я вслух.

Дядюшка Монтегю глубокомысленно покивал. Похоже, теперь его вниманием завладел некий предмет, стоявший на каминной полке. Проследив за его взглядом, я понял, что он смотрит на маленький фотоснимок. Дядюшка заметил мой интерес, встал, взял снимок с полки и протянул мне.

Как ни странно, это оказалась свадебная фотография. Меня удивило, что дядюшка способен на такую сентиментальность, а кроме того, фотография не имела ничего общего с остальными предметами, наполнявшими кабинет. Я внимательно ее рассмотрел в надежде найти ключ к дядюшкиному душевному состоянию. На фотографии был запечатлен неприятного вида мужчина с огромными бакенбардами и мертвенно-бледная женщина, от болезни уже не державшаяся на ногах и поэтому сидевшая, со слабой улыбкой на губах. Рядом с парой на фотографии виднелась странная тень, похожая на грязное пятно.

– Свадьбы – это всегда ужас и кошмар, да, Эдгар?

Я не мог не согласиться, поскольку имел плачевный опыт свадеб, на которых вынужден был вести бесконечные беседы с отчаянно скучными тетушками и дядюшками.

– По мне, так похороны куда лучше свадьбы, – вздохнул дядюшка Монтегю. – А какие на похоронах возвышенные разговоры!

– Они родственники, сэр? – спросил я.

– Мне – нет, – ответил он. – Как, впрочем, и тебе.

– Значит, друзья?

Дядюшка Монтегю покачал головой.

– Нет, Эдгар. Я храню эту фотографию не из сентиментальности, как ты, боюсь, подумал. А НУ, ВОН ОТСЮДА!

Я шарахнулся от его крика, как от выстрела. Сверху послышалось суетливое шарканье, а затем – звук удаляющихся шагов. В гулких пространствах старинного дома возникала иллюзия, будто над нами сразу несколько человек пустились наутек. Придя в себя, я с удовольствием представил, как, должно быть, перепугался Франц.

– Ты, Эдгар, полагаю, не удивишься, узнав, что с этой фотографией связана одна история.