Кроваво-красная текила - Рик Риордан

— Ну? — спросил Ларри.

— Ничего, — ответил я. — По крайней мере, пока ничего такого, что представлялось бы мне интересным.

— Пока?

Драпиевски снял ноги с кофейного столика, с трудом доковылял до холодильника — видимо, все тело у него затекло, — обнаружил, что там ничего не осталось, и решил, что пора уходить. Взяв со стола пистолет и шляпу, он посмотрел на меня.

— Трес, Ривас прав насчет одного — ты к этому не имеешь отношения. Пусть они ищут девушку. А я, как обещал, проверю Карнау и Шеффа. Если ты будешь путаться под ногами, ничего хорошего не получится.

Похоже, мой взгляд что-то ему сказал, потому что он тихонько выругался, вытащил карточку и бросил на стол.

— Твой отец был хорошим человеком, Трес.

— Угу.

Драпиевски покачал головой, как будто я его не слышал.

— Из тех, кто может убедить тебя убрать пистолет от виска, когда кажется, будто ничто другое уже не важно.

Я посмотрел на лоснящееся лицо пятидесятилетнего Драпиевски. Он снова улыбался, словно не мог ничего с собой поделать. Может быть, я ослышался, и он ничего такого не говорил. На мгновение я представил, как он сидит в темной комнате и не сводит глаз с дула пистолета.

— Если тебе что-нибудь потребуется, позвони по этому номеру, — сказал он мне. — Я сделаю все, что будет в моих силах.

— Спасибо, Ларри.

После того как он ушел, я принял тепловатый душ и снова посмотрел на блокнот отца. Я перечитал его записи, касающиеся подготовки к суду над Ги Уайтом, и загадочные слова внизу: «Сабинал. Купить виски. Починить забор. Почистить камин». Однако по-прежнему ничего не понял. Тогда я закрыл и бросил блокнот на стол.

Моя девушка пропала. Ее другой любимый, который перестал быть любимым несколько месяцев назад, разъезжает по городу с ее деловым партнером. А я сижу на своем футоне и читаю списки необходимых покупок, составленные отцом.

Я решил довести до совершенства этот великолепный день, позвонил матери и попросил одолжить мне денег. Разумеется, она пришла в восторг: я же чувствовал себя, как тот летчик, который поцеловал нечто волосатое.

Ночью мне снился отец на нашем ранчо в Сабинале. Рождество, я учусь в седьмом классе, в тот год выдалась одна из самых суровых зим в Южном Техасе. Мескитовые деревья стояли голыми, как телевизионные антенны, а кустарник приобрел желто-серый цвет в тон тучам. Я в оранжевой парке, стою на коленях и держу в руках ружье 22-го калибра, которое отец подарил мне утром. Дуло все еще теплое после десяти выстрелов, которые я сделал.

Рядом со мной отец, также одетый для охоты и похожий на светящуюся палатку на шестерых. Он надвинул свой «стетсон»[41]до самых глаз, и я вижу только обвисшие небритые щеки, нос с красными прожилками и кривую влажную улыбку, частично скрытую жеваной кубинской сигарой. Пар от его дыхания смешивается с дымом. В свежем морозном воздухе от него пахнет как от вкусного, но подгоревшего обеда.

На прогалине еще подрагивает тело пекари.[42]Огромное зубастое животное с черной шерстью, слишком крупное и злобное, чтобы охотиться на него с ружьем 22-го калибра. Я подстрелил его от неожиданности, второй раз нажал на курок уже в ярости, потом от отчаяния, чтобы прикончить мерзкую тварь. Все это время отец молча за мной наблюдал — лишь в самом конце улыбнулся.

Наконец, пекари застыл на земле, раздался низкий влажный звук, и наступила тишина.

— Самое злобное животное из всех, созданных Богом, — говорит отец. — И самое грязное. Ну, и что теперь тебе следует сделать, сын?

При желании отец мог разговаривать, как выпускник Гарварда, но в те моменты, когда он меня испытывал, когда хотел создать между нами дистанцию, в его речи появлялся сильный акцент. Медлительный говор, характерный для завсегдатаев местных ресторанов, свободный и небрежный — так в реке к тебе приближается водяной щитомордник.

— Его мясо годится на еду? — спросил я.

Отец пожевал сигару.

— Можно сделать отличную колбасу, если у тебя есть желание.

Он позволил мне взять нож и отошел в сторону, когда я приблизился к еще теплому телу. Мне потребовалось много времени, чтобы освежевать тушу. Как только я прикоснулся к шкуре пекари, по коже у меня побежали мурашки, но сначала я не обратил на это внимания. Помню, как поднимался в воздух пар над внутренностями и появился непередаваемо отвратительный запах — кислая вспышка страха, гниения и экскрементов, которая не идет ни в какое сравнение даже с худшей вонью городских переулков. Таким был мой первый урок — газ, который выходит из тела только что умершего животного. Я едва не потерял сознание, и мне пришлось согнуться пополам, но я заметил суровый взгляд отца и понял, что должен продолжать. И я сделал свой выбор.

Закончив, я связал пекари ноги и просунул между ними ветку. Все тело у меня невыносимо чесалось. Отец стоял и наблюдал, как я затаскиваю пекари в кузов пикапа. Глаза у меня слезились; я изнывал от зуда, на руках появились крошечные красные точки, как будто их облили кислотой. Наконец, охваченный отчаянием, я повернулся к отцу, который по-прежнему держался на приличном расстоянии. Униженный и несчастный я ждал, когда он объяснит, что я сделал не так.

— Каждый охотник должен один раз совершить эту ошибку, — наконец, заговорил он, и его голос прозвучал почти сочувственно. — Больше он никогда ее не повторит. Ты подошел слишком близко к только что убитому пекари, и в качестве прощального подарка получил запах. Но это еще не самое худшее.

Отец бросил на землю окурок сигары и растоптал ее огромным ботинком. Когда он заговорил снова, боль добралась до моего скальпа, подмышек и паха. В ушах стоял глухой гул.

— Тело животного остывает очень быстро, и мелкие блохи, чигу[43]и клещи, а также все виды паразитов, которые размножаются на шкуре пекари, перебираются на ближайший источник тепла, — продолжал отец. — Ты оказался таким источником. Никогда не приближайся к мертвому телу, пока оно не остынет окончательно. Никогда.

Обратно мне пришлось идти домой пешком — отец не пустил меня в пикап. Один день я провел в душе, и еще один — обливаясь кортизоном. После того Рождества я больше никогда не стрелял из ружья. Однако освоить второй урок — не приближаться к мертвецам — оказалось значительно труднее.

Потом место действия сна изменилось, из Сабинала я перенесся в кампус АТ[44]и увидел восемнадцатилетнюю Лилиан. Она первокурсница, стоит у входа в класс живописи, босиком, заложив руки за спину. Ее хлопковый комбинезон и короткие светлые волосы забрызганы красной акриловой краской.