Истоки медвежьей Руси - Марина Леонтьева

Каким бывает коварным и мстительным медведь, можно узнать из другого рассказа, но только уже жителя Мезени (Архангельская губерния), записанного неизвестным государственным чиновником, побывавшим по долгу службы в тех местах в середине XIX века. Позднее эта быль появилась в одном из номеров дореволюционных «Архангельских губернских ведомостей»:

В декабре 1857 года, проезжая из Мезени в Усть-Цыльму, я остановился в почтовом домике, при реке Мыле. Во время перепряжки лошадей, с любопытством стал я рассматривать устройство этого домика.

Внимание мое остановилось на его мебели, которую составляли стол и лавки из толстых досок, покрытые во многих местах глубокими рытвинами. На мой вопрос о причине такого искажения грубой мебели, содержатель станции объявил, что медведь, зашедший окном в комнату, изгрыз ее. Сперва мне показалось довольно странным посещение медведем маленького домика через окно, но сомнения вскоре рассеялись. Окна почтовой комнаты не соответствовали величине строения: размеры их годились бы большому зданию. Поэтому я убедился, что в окно станции могут пролезать даже огромные медведи. Любопытство мое было затронуто, – и я пожелал узнать историю посещения медведем мыльской станции.

Предо мной стоял свидетель события – ямщик этой станции, государственный крестьянин Иван Саввинов Бобрецов, жительствующий по реке Мыле, в 5 верстах от станции, – вот его рассказ:

«В сентябре месяце 1849 года, утром, я взял с собой ружье, да топор и пошел из дому в лес, для промысла птиц и белки. Не доходя 100 сажен до почтового домика, увидал следы медведя, и потому поспешил в домик. Здесь затопил печь и хотел варить рыбу; вдруг собака залаяла. Я вышел на порог, и вижу медведя в 30 саженях, за рекой. Чтобы испугать зверя, стал я колотить в железо; а медведь поднялся на задние ноги и глядит на меня. Вот и нашло на меня сомнение, вошел я в домик, запер двери у сеней и комнаты запорами и залез на сарай, чтобы рассмотреть хорошенько медведя; но его уже не было: он в это время угнал мою собаку домой, к жилью. Немного спустя, вижу я, что медведь шагает обратно и прямо к домику. Обошел он вокруг стен, подошел к окну, оторвал ставни, выломал раму и влез в комнату. Здесь, все обнюхивая, заревел и с визгом стал ворочать стол, грызть лавки и бросаться в двери, но не мог сломить их, так как они были крепко уперты в стену аншпугом, – все это я с крыши сарая в окно и вижу. Долго ярый зверь бушевал по комнате; потом через окно же вышел и, обежав вокруг домика, зашел окном в маленькую горенку, переворочал и наломал в ней все, что было, и, вышедши, схватил на дворе порожнюю бочку, потащил ее в лес и разбил всю на мелкие части. Я же все сижу неподвижно на крыше и гляжу, что же дальше будет. Опять идет медведь к станции; подошедши с той же стороны, оторвал ставню, выломал раму, влез в комнату, разбил третье окно, вылез с ревем и побежал по дороге на Мезень. Отбежавши с полверсты, остановился. В это время я сидел на сарае и видел всю его беготню и остервенение. Остановившись, стал он оглядываться и опять пустился к станции и прямо к сараю. Завидев меня, зверь заревел и стал бросаться на стену, и влез, было, под крышу: ухватился за тесину, но старый тес обломился и медведь упал. Злобно грызя, что попадало, он швырял, чем попало, ревел, визжал против меня; однако в другой раз влезть на крышу не пробовал, а зашел в маленькую горенку, потащил из нее в окно столик, изломал его и бросил. Потом закашлял и лег. Это было вечером. Полежавши немного, снова зашел в большую комнату, нашел там спрятанную мною провизию: хлеб, масло и птицу, разбил посуду, какая там была, согнул мое ружье и бросил его на пол. В комнате притаивал свои шаги, и перед утром выбежал через окно. С рассветом я потерял его из виду; реву было не слышно. Что делать не знал я и сам. Долго высматривал и прислушивался во все стороны, стучал по крыше, но нигде не было ни шороху. Вот я помолился Богу, да и спустился с сарая, зашел осторожно в комнату, высмотрел там разорение, потом поспешил к речке на лодку, и отправился домой.

В это время медведь ходил в промысловую избушку, в 3-х верстах. У этой избушки выгрыз угол и, зашедши в нее, съел хлеб и сухари промышленников, сорвал со спиц невод и унес медный котелок. Невод найден в 5 саженях от избы; котла же не нашли, знать, бросил в воду.

В этот день медведь снова явился в мыльский станционный домик, разбил в сенях баклажку с рыбой и съел ее с пуд. Отсюда зверь пошел к мыльской деревне; но, не доходя до нее одной версты, остановился у речки, близ яза (закол в реке) и, по замечаниям наших промышленников, пробыл там три дня.

Возвратившись с мыльской станции домой, я рассказал об этом происшествии отцу и братьям своим. После рассказа, отец мой, Савва, сказал мне: «Я бы не боялся медведя, стрелял бы его с избы. Зачем ты из избы ушел, да еще оставил свое ружье?»

Через три дня, 70-летний отец мой, рано утром отправился из дому в лодке, за версту от селения, забить язы на рыбу. Наступил полдень, старик не возвращался домой. Вот послали 14-летнего сына его Василия, звать отца к обеду. Мальчик вскоре возвратился и говорит, что отца не нашел; а около яза, у берега, видел его шапку и рукавицы, кровь и медвежий след. Тут старшие братья мои, Иван и Петр, взяв ружья, отправились отыскивать отца, на то место, где он забивал язы. Здесь они усмотрели кровь и следы медведя, с признаками, что по ним, на 20 саженей, был тянут человек; потом увидели и медведя над останками отца… Зверь, увидав при них собаку, погнался за нею. В это время, братья, с подоспевшими крестьянами Вожгорской деревни Фомой и Анисимом Ляпуновыми, убили медведя, сняли с него шкуру, а мясо бросили; потом собрали растерзанный на части прах отца, – и кости его зарыли в землю и донесли Лебскому волостному правлению».

Здесь прервался рассказ Бобрецова рыданием и сильным волнением его могучей груди. Его жилистые руки то хватались за сердце, то закрывали глаза, полные горьких слез. Мое безмолвное внимание к его рассказу в эту минуту сменилось безмолвным участием к его горести. Сердце мое крепко сжалось, я глядел на Ивана без мысли. Наконец тяжело и безболезненно вздохнул Иван, перекрестился, прошептал крестную молитву за упокой души и стал продолжать рассказ:

«Вот видите ли, какова наша охотничья жизнь! Всяка доля или судьба бывает. Покойник, старик наш, в свой век сам свалил более сотни медведей, а прочему зверю счету нет; ан пришлось на 71 году и собой накормить голодного зверя!..»

* * *

У жителей Олонецкой губернии, по замечанию Н.Н. Харузина (1889), было неоднозначное отношение к медведю: в одних местах его (в Пудожском уезде, Купецкое озеро) считали нечистым, жители к нему относились крайне враждебно, награждая его эпитетом окаянный. Совсем другое говорили в Кенозерье: «Медведь от Бога». Почти во всех местах уезда, пишет он, можно услышать, распространенный по всей России рассказ, что «медведь прежде был человеком и обращен в медведей вместе со своей женой, по приказанию которой он слишком надоедал просьбами чудодейственной липе, которую не стал рубить, уступив ее просьбе – за это липа обещала ему исполнять его желания. Но, пожелав по настоянию жены, чтобы все люди их боялись, старик и жена его были обращены в медведей». Передали ему еще одно предание о происхождении людей от медведей: «У моря люди живут, они так-то ничего себе, да вдруг зло и сделают. Свадьба раз была, они и обратили всю свадьбу в медведей. Оттого медведи и пошли»[160].