Путь Грифона - Сергей Максимов

– А ты тоже смотри не говори, что я тебе деньги дал. Я тебе ещё давать буду, только не ходи сюда больше. Договорились? Чего это в суме у тебя?

– Да вот на продажу или на мену снести хочу. Часы да книжки.

– Книжки можешь сразу выкинуть, а часы я тебе пристроить помогу, – пообещал Соткин.

– Сашенька, да тебя же письмо от Сергея нашего ждёт.

– Ну а чего же ты молчишь?

– Так и сказать не успела.

Соткин действительно явился почти следом за Параскевой Фёдоровной. Принёс полмешка муки. С его физической силой он мог бы одной рукой пронести даже пятидесятикилограммовый мешок с мукой, но это значило привлекать завистливые, удивлённые и любопытные взгляды голодных горожан. Половина мешка с мукой в его руках смотрелась примерно так же, если бы он шёл с обычной хозяйственной сумкой. Расцеловался с тётушками. Выложил на угол стола рядом с молочной бутылкой увесистый кусок сахара и коробку чая.

– Примите паёк, гражданки дворянки. И извольте дать мне моё письмо.

Пока женщины освобождали стол для предстоящей трапезы, Соткин читал. Письмо было не просто странным – оно было идиотским:

«Здравствуй, дорогой товарищ Соткин!

В битвах с польскими панами и международной контрой получил я телесно-головную и душевную контузию. Лечился на берегу тёплого Чёрного моря. Да так до конца и не вылечился. Видать, не там и не у тех лекарился. С великой радостью сообщаю тебе, что я и мои верные боевые товарищи-будённовцы вымели поганой метлой махновские и прочие недобитые контрреволюционные элементы с запада советской республики. Знаем, что на востоке ещё изрыгает предсмертные проклятья в адрес Красной армии японский капитал и не могут успокоиться белые недобитки – кровавый барон Унгерн в Монголии и кровожадный генерал Пепеляев в Якутии. Встречайте их по-пролетарски, бейте гадов на восточных рубежах нашей дорогой республики закалённым штыком-молодцом, а когда и революционной, сознательной пулей. В хвост их и в гриву. Недалёк тот день, когда последние клочки мирового капитала разлетятся по закоулкам мировой человеческой истории. А если будет вам трудно, то сформируем заново нашу конную и придём к вам на помощь. Жму твою сильную и щедрую руку. Знамо дело, с революционным первоконским приветом, твой боевой товарищ Сергей».

Повертев разорванный конверт без почтовой марки, Соткин увидел штамп: «Проверено военной цензурой». Всё ему сразу стало понятно. Письмо напоминало письмо контуженого человека. Чего автор явно добивался. Александр Александрович, было время, развлекался похожим образом, когда неграмотные солдаты просили «отписать письмо до дому». Но он понял главное: Суровцев побывал в Крыму. Как понял и то, что золото не нашло там своего адресата. Действительно, где Крым, а где Томск?

В те времена в обиход сибиряков входила присказка не присказка, байка не байка о Крыме и о столице ссыльных Нарыме. Показав на южную звезду, спрашивали: «Видишь звезду?» «Вижу», – отвечал собеседник. «Там Крым», – говорил рассказчик. «А эту звезду видишь?» – снова спрашивал интервьюер, указывая на звезду Полярную. И не дожидаясь ответа, добавлял: «А там Нарым…» О высадке в порту Аян добровольческой дружины Пепеляева Соткин знал. Он действительно какое-то время ждал посланца от генерала. Но по всему выходило, что белогвардейская экспедиция в Якутию не достигла желаемого результата. Посланцев не было, и, значит, золото, изначально предназначенное для продолжения борьбы с большевиками, опять не дождалось своего часа. Армию Будённого, надо полагать, расформировали, и сейчас Суровцев решает, как жить дальше. Александр Александрович раскрыл дверцу в голландской печке. Бросил туда скомканное письмо. Чиркнув спичкой, поджег конверт. Поймав на себе любопытные взгляды женщин, обернулся и, чтобы пресечь всякие расспросы, авторитетно заявил:

– Письма по нынешним временам – лишняя головная боль. Ваш знакомый, редактор Адрианов, письмо Корнилова хранил, и что? Нет больше редактора Адрианова.

Мария Александровна и Маргарита Ивановна невольно перевели взгляд на подшивки «Сибирской жизни». Соткин между тем встал. Направился было к выходу. Он не желал смущать голодных женщин своим присутствием. Предупреждая их предложение вместе отобедать, заявил:

– Без меня откушайте, что Бог послал. А я вот что вам скажу: съезжать вам отсюда надо.

– Да куда же мы съедем? – спросила Мария Александровна.

– Хоть к чёрту на кулички. Не дадут вам здесь никакой жизни. Видите, как лихо вас подвинули и уплотнили! На квартирный вопрос теперь есть тюремный ответ. А то и стенка безответная. Донос кто-нибудь состряпает, подкинут вам чего-нибудь запрещённого, и в дом заключения переселитесь, не заметите как…

В двадцатые и тридцатые годы в Томском доме заключения отбывали срок люди, чей образовательный и культурный уровень, вероятно, остался недосягаем не только для пенитенциарной системы страны, но и для среднестатистического уровня в срезе образованной части всего советского общества. Строки из отчёта Сибюста за тысяча девятьсот двадцатый год гласили: «Широко поставлена культурно-просветительная работа среди заключённых, устроены оперный и драматический театры… имеются струнный, симфонический и духовой оркестры; открыты художественная и скульптурная мастерские». Можно было бы отнести эти строки к обычному советскому очковтирательству, коим с первых лет своей власти успела отличиться новая революционная бюрократия. Но более конкретные отчёты за двадцать второй год потрясают удивительными фактами… «Силами заключённых той же тюрьмы поставлено семь оперных спектаклей, сделавших бы своим репертуаром честь любому современному оперному театру: “Фауст” Гуно, “Борис Годунов”, “Аскольдова могила”, “Гейша”. Дано пятьдесят пять драматических спектаклей по пьесам А. Островского, А. Чехова, А. Куприна и многих других». К этому остаётся добавить семнадцать концертов, в программах которых произведения Грига, Листа, Бетховена, Шопена и почти вся отечественная классика.

– Съезжать, – снова повторил Соткин. – Параскева говорит, что и с работы вас выперли.

– Происхождение… ничего не поделаешь, – вздохнула Маргарита Ивановна.

– Знали бы прежние студенты из дворян и разночинцев, что при нынешней власти их не то что свободы слова, их просто возможности поступать в университет лишат, – добавила от себя Мария Александровна.

– Ну почему же, – не согласилась Маргарита Ивановна, – свобода слова есть. Один студент, из сознательных пролетариев, недавно потребовал от студенческого профкома закрепить за ним студентку. Якобы нерешённый половой вопрос мешает ему добросовестно и усидчиво учиться. Онанизм вредит учёбе… Так и написал. Причём слово «онанизм» написал через букву «а» и ещё с тремя грамматическими ошибками.

– А ты сам-то чего не едешь домой? – поинтересовалась Параскева Фёдоровна.

– Съездил. Посмотрел… Два моих брата у красных были… Так что я вроде как в семье выродок. Опять же квартирный вопрос. А ты, старая, чего не в деревне? И у тебя, знаю, тоже всё не просто…

– Ой, не просто, Саша. И у меня тоже всё наперекосяк. Вся семья с этой самой революцией пересобачилась.