Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть 2. Превращение - Александр Фурман

Она все сделала правильно, хотя и не так красиво, как ему представлялось в воображении, – более растрепанно (забыла сказать некоторые важные вещи, а кое-что добавила от себя)… Зато так получилось естественнее – и правда, вполне по-пыркински! Класс заволновался. Стали брать слово девчонки, одна другой резче. Практиканты заметно растерялись, а когда попытались вмешаться с миролюбием, было уже поздно – покатился праздник без взрослых. Фурмановское «итоговое» выступление – с обращенными к Ирке объяснениями, самокритикой и критикой неназванных провокаторов, тщетно хотевших расколоть классное «общество», – лишь чуть притормозило, но не остановило всеобщего подъема. Дали слово двоечнику, и он своей нелепой клоунадой вызвал дружный хохот. Даже примолкшие было и опечаленные «смирновцы» тоже невольно заулыбались. Что ж, не такие уж они и плохие ребята, в конце концов. Ну, ошиблись… Победа! Победа была рядом!

Дошло дело до голосования. Переглядываясь, возбужденно хихикая и демонстративно загораживаясь друг от друга, все черканули что-то в своих листочках, быстренько сложили их и поскорее сдали специально назначенным людям. Те понесли собранные пачки на переднюю парту и начали считать там голоса, а изъявивший свою волю народ пока тревожно отдыхал в торжественной тишине.

Но вдруг, не дождавшись подведения итогов, Ирка сорвалась с места и вылетела из класса, громко хлопнув за собой дверью. Нервы у нее все-таки не выдержали… Следом за ней, забрав ее портфель и выкрикнув: «За что вы ее так обидели?! Что она вам всем плохого сделала?!» – побежала Любка Гуссель. Фурман почувствовал мгновенный укол вины, стыда и жалости: действительно, бедная Ирка… Но… Он сжал зубы. В общем, зря она полезла на рожон… Практиканты тут уже просто выпали в осадок. Девушка заметно сердилась, ведущий собрание сидел с растерянной улыбкой пассажира, опоздавшего на поезд, а по виду бледного коммуниста ничего нельзя было сказать (правда, он пару раз озабоченно взглянул на часы).

Объявили итоги голосования. Неожиданным в них оказалось лишь то, что «смирновцев» было чуть ли не вдвое больше, чем голосов, поданных «за». Видно, переметнулись в последний момент… Что ж, вот и все. Пора по домам.

Загремели стулья и закрываемые рамы, и все в каком-то странном изнеможении вяло потянулись к выходу. Неужели это недавно пережитый праздник их всех так опустошил?.. Впрочем, собрание-то продолжалось три с половиной часа, а ведь все без обеда…

Собравшись с силами, Фурман аккуратно подрулил к Пыркиной и поблагодарил ее как бы от всего класса и от себя лично – она того заслужила. Хорошая оказалась девчонка… А вообще-то ему очень хотелось пойти домой одному, без провожатых. Что он и сделал (правда, для этого пришлось пилить кругом, через Каляевскую, и еще слегка наврать что-то кому-то).

Ирка не появлялась в школе неделю. Пашка сказал, что она болеет – вроде бы по-настоящему, без обмана, с температурой. Потом она вышла, как будто ничего и не было. Ну, поболела и выздоровела. Все нормально.

Фурман нарисовал серию красочных карикатур в честь посрамления Шапуги и его прихлебателей. Они ему чем-то ответили, и больше никто об этом вроде бы не вспоминал.

Но с игрой в солдатики что-то случилось. Во время какого-то очередного, но уже очень жесткого и грубого «межпланетного» спора на переменке правитель Ялмеза Сашка Дрожжин, все предыдущие годы скромно державшийся в тени, вдруг с яростным презрением крикнул Фурману: «А ты давай, заплачь еще из-за солдатиков – вон, у тебя уже и слезки на глазах выступили!..» Фурман был так изумлен, что и вправду почувствовал наворачивающиеся слезы, – быстро огрызнувшись, он сбежал в туалет и умыл лицо. Конечно, он был очень расстроен, но не до слез же?.. Неужели они могли его так довести? С чего бы? Что это с ним происходит? Наверное, он просто слишком расслабился…

Последняя запись в Общей Тетради гласит:

11 мая. Всеобщая аппатия… Везде царит разруха. Никто не выходит на работу. Резко повысилось число самоубийств. Во многих провинциях начался голод.

Над Архосом рядом с Солнцем уже сияет ослепительная огромная звезда. С каждым днем она приближается.

Наступают последние дни Архоса.

По телевизору несколько раз показывали детский художественный фильм про чукотского мальчика, который вместе со своими родителями-оленеводами кочевал по бескрайней тундре. Однажды кто-то из взрослых в шутку подарил ему волчонка, случайно уцелевшего после массового отстрела обнаглевших хищников. Несмотря на определенные сомнения окружающих, волчонок быстро одомашнился и получил странно звучащее чукотское имя Ояврик. Так они и росли вместе. «Ояврик! Ояврик!» – то и дело звал мальчишка.

Потом мальчику подошло время учиться, и его на вертолете (до которого еще нужно было добираться сколько-то суток на оленьей упряжке) отправили в город, в школу-интернат. После отъезда друга у Ояврика, превратившегося в огромного умного волчару, начались серьезные жизненные трудности – как, впрочем, и у самого мальчика, столкнувшегося с совершенно непонятными ему городскими нравами. Отдельные эпизоды фильма, связанные с жестокостью по отношению к животным или показывающие интернатское глумление над простодушным мальчиком, даже при повторном (от нечего делать) просмотре заставляли фурмановские глаза печально увлажняться…

У них в классе тоже был изгой – тихий, нелепо изогнутый, с нелепой картавой отчетливостью выговаривающий неуместно-интеллигентные фразы… Он был последним, поздним ребенком из хорошей семьи: двое его старших братьев с отличием закончили эту же школу – и он тоже старался в меру сил, делал дома уроки, хотя его и к доске-то почти не вызывали. В классе к нему давно привыкли и в свое время даже в пионеры приняли: мол, все равно он «наш», «наш дурачок». А в общем-то, никому и дела до него не было. Никому – кроме Смирнова.

Начиная где-то класса с шестого, он стал почти на каждой переменке приставать к этому беспомощному существу, устраивая целые представления и собирая на них падкую на ярмарочные развлечения мальчишескую публику. Это могло быть и публичным «интервьюированием» прижимаемого к стенке дурачка, вызывавшим у зрителей гомерический хохот, и чем-то, больше похожим на допрос без применения силы, и просто презрительным поддразниванием, переходившим в откровенно унижающие формы «борьбы». До настоящего битья дело никогда не доходило, но зато особым спросом пользовались моменты, когда жертву удавалось-таки расшевелить и довести до стадии «благородного возмущения» – тут уж на беднягу набрасывались всем скопом, и возникала замечательная «куча-мала», прерываемая только звонком на урок. Помятый, взъерошенный дурачок вылезал из-под груды тел и с видом старенькой больной обезьянки озабоченно потирал придавленные члены.

Как-то ему три дня подряд во время возни отрывали белый накладной воротничок с пиджака. Это, конечно, было уже слишком: на ближайшем собрании его родители пожаловались учительнице на развернувшуюся в классе травлю, однако при разбирательстве выяснилось, что он так и не выдал никого из своих постоянных обидчиков. Пару раз он был на грани слез – и тем не менее все это измывательство как бы входило в рамки его терпения, не становилось для него чем-то непереносимым. Его неспособность разгневаться или хотя бы обидеться на своих мучителей даже могла вызывать раздражение.