Весь Рафаэль Сабатини в одном томе - Рафаэль Сабатини

об этом заранее сговорились — а неловкий сеньор де Гаврийяк был совершенно не способен притворяться, — крестный встал и под предлогом, что хочет осмотреть сад, вышел на террасу, белую каменную балюстраду которой обвивала герань, горевшая алым огнем. Спустившись вниз, он исчез среди листвы.

— Теперь мы можем поговорить более откровенно, — сказала госпожа де Плугастель. — Идите сюда, сядьте рядом со мной. — Она указала место на канапе.

Андре-Луи подошел, правда с чувством некоторой неловкости.

— Вы знаете, — сказала она мягко, положив на его руку свою, — что очень дурно себя вели и ваш крестный имеет все основания гневаться?

— Сударыня, будь это так, я был бы самым несчастным из всех смертных. — И он объяснился так же, как в воскресенье перед своим крестным. — Мой поступок был вызван тем, что в стране, где парализовано правосудие, это был единственный способ объявить войну подлому негодяю, убившему моего лучшего друга. Это жестокое, зверское убийство невозможно было наказать законным путем. Но мало того, позже — простите за откровенность, сударыня, — он обольстил женщину, на которой я собирался жениться.

— Ах боже мой! — воскликнула она.

— Простите. Я знаю, что это ужасно. Наверно, вы понимаете, что я пережил. Последняя история, в которой я замешан, — скандал в Театре Фейдо, вызвавший беспорядки в Нанте, — была спровоцирована именно этим.

— Кем она была, эта девушка?

Как это похоже на женщин, подумал он. Их всегда интересует несущественное.

— Эта бедная дурочка была актрисой. Ее имя — мадемуазель Бине. Я не жалею о ней. В то время я был актером в труппе ее отца, куда попал после того случая в Рене. Я вынужден был скрываться от правосудия — ведь во Франции оно обращено против несчастных, которые незнатны. Итак, у меня было достаточно причин, чтобы спровоцировать скандал в театре.

— Бедный мальчик, — нежно сказала она. — Только женское сердце способно понять, сколько вы выстрадали. Поэтому я легко могу простить вам все. Но теперь…

— Ах, сударыня, вы не поняли. Если бы сегодня я думал, что только личные мотивы заставляют меня участвовать в святом деле ликвидации привилегий, я, наверно, покончил бы с собой. Мое истинное оправдание — в неискренности тех, кто хотел превратить созыв Генеральных штатов в фарс.

— А может быть, в таком вопросе разумно быть неискренним?

— Разве может неискренность быть разумной?

— О да, может, поверьте мне! Я вдвое старше вас и знаю жизнь.

— Я бы сказал, сударыня, что неразумно то, что осложняет существование, а ничто так не осложняет его, как неискренность.

— Но я уверена, Андре-Луи, что у вас не столь превратные представления, чтобы не понимать необходимость правящего класса в любой стране?

— Ну конечно. Но власть необязательно должна передаваться по наследству.

— А каким же иным способом?

Он ответил ей сентенцией:

— Человека, сударыня, создает его работа, и пусть права наследуются только от такого родителя. В таком случае всегда будет преобладать лучшая часть нации и государство достигнет великих успехов.

— Значит, вы не придаете происхождению никакого значения?

— Никакого, сударыня, — иначе меня огорчило бы мое собственное.

На лице ее выступил яркий румянец, и он испугался, не оскорбил ли ее бестактностью. Но вопреки его ожиданиям упрека не последовало. Госпожа де Плугастель только спросила:

— А оно вас не огорчает? И никогда не огорчало, Андре?

— Никогда, сударыня. Я доволен.

— И вы никогда… никогда не сожалели, что не знали родительской любви?

Он рассмеялся, не принимая ее жалости, в которой не нуждался.

— Напротив, сударыня, я содрогаюсь при одной мысли, что́ бы они из меня сделали, и благодарен судьбе за то, что сам себя сформировал.

Она с минуту грустно смотрела на него, потом улыбнулась и кротко покачала головой.

— Вам не откажешь в самоуверенности. Однако мне хотелось бы, чтобы вы взглянули на вещи под иным углом. Сейчас открываются великие возможности для молодого человека с умом и талантом. Я могла бы вам помочь, и если бы вы согласились, то с моей помощью могли бы пойти очень далеко.

«О да, вы бы помогли мне попасть на виселицу, отправив в Австрию с такой же предательской миссией от имени королевы, с какой там находится господин де Плугастель, — подумал он. — Конечно, таким образом я достиг бы весьма высокого положения».

Вслух он ответил так, как требовала вежливость:

— Я благодарен вам, сударыня. Видите ли, поскольку я — за те идеалы, которые вам изложил, то не смог бы служить делу, препятствующему их воплощению в жизнь.

— Вас вводят в заблуждение предрассудки и личные обиды, Андре-Луи. Неужели вы позволите им встать на пути вашей карьеры?

— Даже если бы то, что я называю идеалами, было бы предрассудками, разве честно с моей стороны идти против них, в то время как я их придерживаюсь?

— Ах, если бы я могла убедить вас, что вы заблуждаетесь! Я могу сделать так много для того, чтобы ваши таланты нашли достойное применение! На службе у короля вы бы скоро преуспели. Подумайте об этом, Андре-Луи, а затем как-нибудь еще побеседуем.

Он ответил с холодной вежливостью:

— Боюсь, сударыня, что это ничего бы не изменило. Тем не менее благодарю вас за весьма лестное для меня участие. К своему несчастью, я ужасно упрям.

— А кто же кривит душой сейчас?

— О, сударыня, неискренность такого рода никого не вводит в заблуждение.

И тут из сада вновь появился господин де Керкадью и с некоторой нервозностью заявил, что ему пора возвращаться в Медон и по пути он завезет своего крестника на улицу Случая.

— Вы должны снова привезти его, Кантэн, — сказала графиня, когда они прощались.

— Возможно, как-нибудь, — туманно ответил господин де Керкадью и увлек за собой крестника.

В карете он напрямик спросил Андре-Луи, о чем говорила госпожа де Плугастель.

— Она была очень добра — славная женщина, — задумчиво сказал Андре-Луи.

— Черт побери, я же не спрашиваю, какое у тебя сложилось мнение о ней. Я спросил, что она тебе сказала.

— Она старалась внушить мне, что мои взгляды ошибочны. Говорила о великих делах, которые я мог бы совершить, и любезно предложила помощь, если я возьмусь за ум. Но поскольку чудес не бывает, я не стал ее обнадеживать.

— Понятно. А не говорила ли она что-нибудь еще?

Крестный сказал это таким повелительным тоном, что Андре-Луи повернулся и взглянул на него.

— А вы ожидали, что она скажет что-нибудь еще?

— О нет.

— В таком случае она оправдала ваши надежды.

— Как? О, тысяча чертей! Почему ты не можешь говорить по-человечески, чтобы тебя можно было понять, не ломая голову?

Господин де Керкадью ворчал всю дорогу до