Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Я и не слышал, как ты встала! — удивился Кокотов.

— Научилась, — бывшая староста пожала спортивными плечами. — Муж. Просыпался. Поздно.

— Мышка ты моя!

— Не надо! — вздрогнула Нинка и схватила его за руку.

— Я думал, тебе нравится…

— Нравится. Но сейчас не надо! — Она тронула губами его макушку и кивнула на ноутбук. — Аннабель Ли?

— Нет, это синопсис.

— Смотри у меня! Пойдем. Завтракать.

Валюшкина накрывала на стол так споро и буднично, словно делала это в кокотовской квартире много-много раз. Она безошибочно доставала с полок нужную утварь, выдвигала необходимые ящики, легко находила тарелки, чашки, ложки, ножи…

«Вероятно, у всех баб одинаковая система размещения кухонных принадлежностей, — размышлял, глядя на одноклассницу, автор романа «Женщина как способ». — Впрочем, и все остальные системы у них тоже почти одинаковые. Почему же одни дарят счастье, а другие…»

— Где. Миксер?

— Зачем?

— Омлет.

— У меня нет яиц…

— Есть! — возразила Валюшкина, не удержав улыбку.

Действительно, в холодильнике, прежде пустом и безвидном, обнаружились бугристая упаковка с профилем жизнерадостной курицы, молоко, сливки, творог, нарезки сыра, колбасы, семги, пачка масла и даже баночка красной икры. Откуда? Андрей Львович вспомнил, что Нинка вечор поднялась к нему в квартиру с тяжелой продуктовой сумкой, но он был так обуян камасутрином, что прямо из прихожей, не дав снять плащ, утащил одноклассницу в спальню. Наверное, она встала ночью и все переложила в холодильник…

— Повтори! — попросила одноклассница, намазывая бутерброд.

— Что?

— Сам. Знаешь.

— Зачем?

— Надо.

— Я без тебя не могу… — произнес он дрожащим от раскаянья голосом.

— Спасибо!

«Бедная Нинка, — думал, жуя, писодей. — Прожить целую бабскую жизнь, вырастить дочь, выгнать пьяницу мужа, уцелеть в банковском гадюшнике и остаться такой же наивной, доброй девочкой, неумело целовавшейся с ним, Кокотовым, в школьном саду тридцать лет назад! Господи, что же будет, когда она узнает про Наталью Павловну?!»

Он мысленно обозвал себя мерзавцем, но ощутил при этом странное, гадливое уважение к себе — крушителю женских судеб.

— Давай никуда не пойдем! — Валюшкина от радости перешла на нормальный язык. — Я взяла отгул.

— Давай!

— Знаешь, я подумала, можно жить у меня, а твою квартиру сдавать. Не надо больше лабиринтов страсти! Я прошу…

— Да, можно…

Ему стало так жалко бывшую старосту, что к горлу подступили слезы, и он, чтобы скрыть волнение, громко отхлебнул чая. Но тут в дверь позвонили — нервно, требовательно, непрерывно: так обычно давят кнопку залитые нижние соседи. Андрей Львович пошлепал открывать, на ходу вытирая мокрые глаза. За дверью стоял злой Жарынин. Казалось, даже петушиное перо на берете вибрирует от ярости.

— Какого черта?! Почему вы не берете трубку?

— Откуда вы знаете мою квартиру? — растерялся писатель.

— От верблюда. А вы знаете, который час?

— Который?

— Половина одиннадцатого! Мы опаздываем в суд…

— Вы получили мою концовку?

— Какую, к дьяволу, концовку?! Ничего я не получил. Я утром не смотрел почту. Собирайтесь! Скорее!

— Да, сейчас…

— Э-э-э… здравствуйте! — игровод удивленно поклонился вышедшей из кухни Нинке.

— Доброе утро! — смутилась бывшая староста, поправляя халат.

Режиссер умелым взором охватил все ее тело, овеянное розовым шелком, и посмотрел на соавтора с поощрительным недоумением:

— Жду вас внизу!

Когда через пять минут, наспех одевшись, писодей, слизывая с губ прощальный поцелуй Валюшкиной, выскочил из подъезда, Жарынин со знанием дела рассматривал припаркованный у детской площадки Нинкин желтый автомобиль. Крыса по-прежнему сидела у бака, и казалось, они вдвоем обсуждают сравнительные достоинства «Рено».

— Я готов…

— Помнится, вы отбыли с другой дамочкой! — задумчиво заметил игровод.

— Так получилось.

— Когда вы только все успеваете? И синопсис, говорите, закончили?

— Закончил.

— Жаль, я не прочитал. Было бы за что вас отругать.

— Мне кажется, вам понравится…

— Надеюсь. А знаете, я, пока вас ждал, вспомнил одно трогательное соображение старика Сен-Жон Перса.

— Какое?

— «Жаждут ночных женщин, а любят утренних!»

— Ну что — вперед, в капище Фемиды! Какие у вас предчувствия? — весело спросил Жарынин, когда они сели в машину.

— Никаких, — сознался писодей. — А у вас?

— Только победа! Выиграем процесс — хорошенько отметим. Я вас приглашаю…

— В «Аптекарский огород». Я там знаю отличный ресторан.

— Напьемся до невесомости! А потом пора, батенька, садиться за полноценный сценарий. Чер-ртовски хочется поработать!

— А как насчет… э-э-э… ну, понимаете…

— Понимаю. Кокотов, побойтесь бога! Сен-Жон Перс учит: нельзя любить деньги больше искусства, и то и другое надо любить одинаково!

— Постараюсь. Но я остался совершенно без копейки…

— Как? Уже? Так быстро?! Вы напоминаете мне Ипполита Матвеевича из некогда любимого мной романа!

— Почему «некогда»?

— Произведеньице-то русофобское, хоть и талантливое.

— С чего вы взяли?

— Ну как же, коллега! Разуйте мозг! Отрицательные герои у них — кто? Русский дворянин Воробьянинов, православный священник отец Федор, монархист Хворобьев, добычливый малоросс Корейко и так далее. А кто же там у них положительный? Еврей Бендер. Вопросы есть?

— Есть. Папа Бендера был турецкоподданный… — заметил писодей, подумав, что сам Жарынин как раз напоминает ему иногда великого комбинатора.

— Даю справку для неначитанных. В Одессе, чтобы уйти от налогов, продвинутые негоцианты брали турецкое подданство, оставаясь при этом кем? Правильно подумали! О, наша русская всеотзывчивость! Вы можете себе представить, чтобы в Израиле на цитаты растащили книгу, в которой хитрый, умный, обаятельный славянин дурачит простодушных иудеев? Это импосибл! А теперь мой вопрос: куда же вы дели столько денег?

— Пришлось одолжить большую сумму близкому человеку.

— Пришлось? Хм… Наталье Павловне?