Человек без свойств - Роберт Музиль

Если такое странно сумбурное состояние можно вообще назвать ходом мыслей, то он никак не поддается словесному выражению, потому что химия его темноты мгновенно гибнет на свету языка. Кроме того, Вальтер, как он показал Зигмунду, не связывал со словом «бог» решительно никакой веры, и после того, как оно пришло ему на ум, вокруг этого слова возникла пугливая пустота; вот почему первое, что сказал Вальтер шурину после долгого молчания, было очень далеко от этой темы.

— Ты осел, — упрекнул он его, — если считаешь себя не вправе самым настойчивым образом отговаривать ее от этого посещения. На то ты и врач!

Зигмунд нисколько не обиделся и на это.

— Это уж ты решай с ней сам, — ответил он, спокойно подняв глаза, и снова вернулся к своему занятию.

Вальтер вздохнул.

— Кларисса, конечно, необыкновенный человек! — начал он еще раз. — Я ее прекрасно понимаю. Признаю даже, что в строгости ее взгляда на вещи есть своя правота. Подумай только о бедности, о голоде, о всякого рода разложении, царящих в мире, об обвалах в шахтах, например, управляющие которых экономили на технике безопасности!..

Зигмунд не подал ни малейшего знака, что и он об этом думает.

— Ну, так она думает о таких вещах! — продолжал Вальтер строго. — И я нахожу, что это великолепно с ее стороны. Мы все слишком легко успокаиваем свою совесть. И Кларисса лучше, чем мы, когда она требует, чтобы мы все изменились и обзавелись совестью более деятельной, как бы не знающей конца, бесконечной. Но я тебя вот о чем спрашиваю: не приведет ли это к помешательству на совестливости, если вообще не произошло уже что-то подобное? Ты ведь можешь это определить?!

Этот настойчивый призыв заставил Зигмунда присесть на одну ногу и испытующе взглянуть на зятя.

— Сумасшедшая! — сказал он. — Но не то чтобы в медицинском смысле.

— А что ты скажешь, — продолжал спрашивать Вальтер, не вспоминая о своем превосходстве, — насчет ее утверждения, что у нее бывают знамения?

— Она говорит, что у нее бывают знамения? — озабоченно спросил Зигмунд.

— Ну да! Этот сумасшедший убийца, например! И недавно эта сумасшедшая свинья у нас под окнами!

— Свинья?

— Да нет, какой-то эксгибиционист.

— Вот как? — сказал Зигмунд и обдумал это. — У тебя тоже бывают знамения, когда ты находишь объект для живописи. Просто она выражается эмоциональнее, чем ты, — решил он наконец.

— А как быть с ее утверждением, что она должна взять на себя грехи этих людей, и мои, и твои, и еще неведомо чьи?! — воскликнул Вальтер запальчиво.

Зигмунд встал и стряхнул землю с рук.

— Она чувствует себя подавленной грехами? — переспросил он без нужды и, словно радуясь, что может наконец согласиться с зятем, вежливо признал: — Это симптом!

— Это симптом? — сокрушенно спросил Вальтер.

— Мания греховности — это симптом, — с беспристрастностью специалиста подтвердил Зигмунд.

— Но вот какое дело, — прибавил Вальтер, мгновенно обжалуя самим же накликанный приговор. — Ты ведь должен прежде всего спросить себя: существует ли грех? Конечно грех существует. Но тогда существует и мания греховности, которая вовсе не мания. Ты, может быть, этого не понимаешь, ведь это сверхэмпирично! Это оскорбленная ответственность человека за высшую жизнь!

— Но ведь она утверждает, что получает знамения! — возразил, стоя на своем Зигмунд.

— Но я ведь тоже, ты говоришь, получаю знамения! — ожесточенно воскликнул Вальтер. — И я скажу тебе, что иногда мне хочется на коленях молить свою судьбу, чтобы она оставила меня в покое. Но она каждый раз снова посылает мне знамения, и самые великолепные — через Клариссу! — Потом продолжал спокойнее: — Она, например, утверждает теперь, что этот Моосбругер выражает ее и меня в нашей «греховной ипостаси» и послан нам как предостережение. Но это можно понять так: он — символ нашего пренебрежения высшими возможностями нашей жизни, ее, так сказать, светом. Много лет назад, когда Мейнгаст покинул нас…

— Но мания греховности есть симптом определенных нарушений! — напомнил ему Зигмунд с непробиваемым спокойствием специалиста.

— Ты знаешь, конечно, только симптомы! — энергично защищал Вальтер свою Клариссу. — Ведь прочее выходит за пределы твоего опыта. Но, может быть, именно это суеверие — смотреть на все, что не согласуется с простейшим опытом, как на нарушение — и есть грех нашей жизни, ее греховная ипостась! А Кларисса требует внутреннего противодействия этому. Уже много лет назад, когда Мейнгаст нас покинул, мы… — Он вспомнил, как Кларисса и он «взяли на себя» грехи Мейнгаста, но объяснять Зигмунду процесс духовного пробуждения было безнадежно, и потому он кончил неопределенно, сказав: — Да ты же и сам не станешь отрицать, что всегда находились люди, которые как бы направляли на себя или сосредоточивали в себе грехи всех других?!

Шурин посмотрел на него удовлетворенно.

— Ну, вот! — ответил он дружелюбно, — Ты сам доказываешь теперь то, что я утверждал в самом начале. То, что она чувствует на себе бремя грехов, — это типичное поведение при определенных нарушениях. Но жизнь знает и нетипичные виды поведения. Вот и все, что я утверждал.

— А эта преувеличенная строгость, с какой она все делает? — спросил через мгновение Вальтер со вздохом. — Вряд ли ведь можно назвать нормальным такой ригоризм?

Между тем у Клариссы шел важный разговор с Мейнгастом.

— Ты сказал, — напомнила она ему, — что люди, гордящиеся тем, что они объясняют и понимают мир, никогда ничего не изменят в нем?

— Да, — ответил мастер. — «Истинно» и «ложно» — это увертки тех, кто не хочет прийти ни к какому решению. Ибо у истины конца нет.

— Поэтому ты сказал, что надо иметь мужество сделать выбор между «ценностью» и «малоценностью»?! — допытывалась Кларисса.

— Да, — сказал мэтр, несколько заскучав.

— Замечательно презрительна и твоя формула, — воскликнула Кларисса, — что в нынешней жизни люди делают только то, что происходит!

Мейнгаст остановился и стал смотреть на землю: с одинаковым правом можно было подумать, что он прислушивается и что разглядывает камешек, лежащий справа перед ним у дорожки. Но Кларисса перестала расточать ему похвалы; она тоже склонила теперь голову, чуть ли не упершись подбородком в ямку под шеей, и взгляд ее сверлил землю между носками Мейнгастовых башмаков; легкий румянец появился на ее бледном лице, когда она осторожно понизив голос, продолжила:

— Ты сказал, что всякая сексуальность — это только козлиный прыжок!

— Да, я сказал это в определенной связи. Нехватку коли наше время возмещает, помимо своей так называемой научной деятельности, сексуальностью!

Кларисса одно мгновение помедлила, потом сказала:

— У меня самой достаточно воли, но Вальтер делает козлиные прыжки!