Праздник цвета берлинской лазури - Франко Маттеуччи

Манлио не знал, что ответить. Конечно, когда назначали дату праздника, никто не подумал о возможной задержке. Тициана всматривалась в глаза мужа, чтобы найти подтверждение своим словам, но сомнение, которое плескалось в них, только еще больше ее расстраивало. В каком-то справочнике она вычитала, что гимнастика помогает ускорить роды, и теперь посвящала все свое время бесконечным упражнениям. Во время этих сеансов на спину Тицианы каждый раз усаживалась муха, чтобы насладиться получасовым впрыскиванием чистого адреналина. Она бесстрашно отдавалась смертельно опасной игре, кубарем скатываясь вниз по спине, потом усаживалась на пружинящую поверхность груди, все больше раздувавшейся от молока, наконец, опьяненная восторгом, планировала на ноги, ритмично взбивающие воздух. Однажды вечером муха, оторопев от сотен фигур высшего пилотажа, в изнеможении присела в лужицу пота на шее, и неожиданный переход Тицианы к упражнениям для пресса застал ее врасплох. Раздавленная о коврик, муха погибла, счастливо улыбаясь, как тот, кто всегда черпал жизнь полной ложкой.

Во время атлетических сеансов Тицианы Манлио-младший, который все меньше походил на зародыш и все больше на ребенка, грустно сворачивался в клубочек в своей плаценте, покрепче ухватывался за пуповину, чтобы смягчить толчки разбушевавшейся матери, и терпеливо ждал, когда все это безобразие закончится и можно будет спокойно поспать.

— Кесарево? Ни за что! — в очередной раз выкрикнула Тициана и в исступлении уставилась на мужа, повторяя про себя все известные ей ругательства, оскорбления и угрозы в адрес доктора Серристори, который уговаривал ее уже битый час.

— Я в сотый раз вам повторяю: беспокоиться не стоит! Возможный шрам тоже не должен вас волновать, впоследствии можно будет сделать пластику, многие мои пациентки…

Тут Тициана взорвалась. Несколько дней она не спала, и стресс окончательно лишил ее здравого смысла. Захлебываясь от злости, она буквально выплюнула в лицо врачу:

— Хватит! Вы уже давно в маразме! Я вообще не понимаю, почему я должна терять время, выслушивая вас!

Багрового Серристори чуть не хватил апоплексический удар, особенно после упоминания про маразм, которого он боялся больше смерти. Больше не сдерживаясь, он вспомнил обо всех неприятностях, которые причинила ему Тициана, и наконец снял с души тяжкое бремя:

— Значит, вы, дорогая моя, не хотите кесарево, которое делают тысячи баб, и никаких шрамов у них не остается? Боитесь за свой драгоценный животик? Знаете, что я вам скажу? Идите-ка вы к чертовой матери!

Это оскорбление произвело на Тициану оглушительный эффект. Подобно сеньорам XVIII века, она побледнела и без чувств рухнула на подушки. Серристори собрал в кучку свое человеческое достоинство, проверил, на месте ли сердце и гордость, и, поправ клятву Гиппократа, молча вышел из спальни. Дверь этого дома закрылась за ним в последний раз.

Манлио Каробби, наблюдавший за истерикой жены с брезгливой отрешенностью, вынул из туалетного столика флакончик с нюхательной солью и пару раз поводил им под носом Тицианы. Открыв глаза, Тициана тут же заявила:

— Слышать больше не желаю об этом чудовище.

Так доктор Серристори покинул пост семейного врача Каробби. После пятидесяти лет беспорочной службы его перестали приглашать на виллу. Он ничуть об этом не сожалел и, вспоминая о них, кровожадно улыбался. Доктор прекрасно знал, что зернышко страха, заброшенное в душу Тицианы, будет разрастаться день ото дня. Глядишь, ребенок и действительно не захочет рождаться до четвертого сентября.

Песок Скрипичной бухты, с утра истоптанный сотнями ног, не мог уже даже пищать.

Умберта и Замир, словно жених с невестой, чинно отправились на пляж и, купив по булочке с тунцом и по пиву, устроились среди мам с детьми, подростков, зонтиков и лежаков.

Волны мягко слизывали проходящие минуты, создавая ощущение вечности, как будто жизнь должна замереть на фоне этого пейзажа. Умберту захватило ощущение необыкновенной близости, какая возникает лишь после долгих лет совместной жизни с человеком. Воспользовавшись моментом, она решила завести разговор о Руджери. Ей хотелось знать как можно больше об их отношениях, но из стыда и боязни обидеть Замира она до сих пор не задала ни одного вопроса. Как любая влюбленная, Умберта ревновала своего мужчину к его прошлому и надеялась, что, досконально изучив его, сможет изгнать все призраки прежней жизни, как изгоняют злых духов. Ей было интересно, как они занимались любовью, что он чувствовал, когда целовал человека своего пола, любил ли он Руджери по-настоящему. Наконец Умберта отважилась задать вопрос прямо, без обиняков, и щеки ее немедленно вспыхнули. Впрочем, Замир не заметил этого под слепящим солнцем, которое скрадывало все цветовые оттенки.

— Как поживает Руджери?

Услышав это имя, Замир напрягся, как от удара по печени, но не подал виду, что слова девушки так сильно его задели. На самом деле, даже упоминание об этом человеке было ему неприятно. С деланным безразличием он ответил:

— Я редко его вижу в последнее время.

— Странный тип, тебе не кажется?

Замир вспылил. В такой день ему совсем не хотелось вспоминать о прошлом. На его шее вздулись жилы, и плоским, придушенным голосом он проговорил:

— Он гениальный архитектор, настоящий художник. Надо знать этого человека, чтобы понимать его необычный характер.

Сейчас юноша походил на зверя в стойке, готового к атаке. Умберта решила больше его не смущать и предложила пойти искупаться чтобы разрядить накал этого утра.

Ступая рядом с Замиром, которому исключительно шла короткая стрижка, Умберта ощутила гордость за свое творение. Рядом с ним вся эта жирная, шумная, чавкающая, неряшливая толпа как будто исчезала. Море было прозрачным, под ногами перекатывались крупные округлые камушки.

Очередным открытием для Умберты стало то, что Замир не умеет плавать. Умберта замирала от умиления, когда ласково поддерживала юношу за плечи на поверхности, как маленькую лодочку, и, выбирая для нее курс, отчетливо ощущала, что отныне Замир будет принадлежать ей вечно.

— Разве в детстве ты не бывал на море?

В ответ Замир молча погрузился в воспоминания, на мгновение представил себе детей в застиранных майках и сандалиях, женщин, закутанных в черные одежды, смущение оттого, что туристы, остервенело фотографирующие их бедность, могут запечатлеть на снимках и его, полуголого. Лицо его потемнело.

— Ты никогда не рассказываешь мне о своей семье. Я бы хотела познакомиться с твоими родными.

Вопросы Умберты как будто отскакивали от стенки. Замир отвечал сухими фразами, мрачнел, скучнел. Вокруг себя он возвел маленькую крепость и прятался в ней, подобно морскому ежу. Только терпение и любовь могли разобрать кирпичи этого укрепления. Умберта прижала его к себе и прошептала:

— Я люблю тебя.

Мокрые, счастливые, они съели свои булочки, добавили к ним по паре пирожных и единодушно решили, что это лучший обед в их жизни.