Рижский редут - Далия Трускиновская

– Дело военное, – добавил его товарищ. – А неприятель хитер, может и лазутчика подослать.

– Какой я лазутчик, вы что, не слышите – русским языком же с вами говорю! – воскликнул я.

– Мало ли, что языком. В душу-то к тебе не заглянешь! – отрубил детина, и далее мы сидели на скамье молча.

Я уж забеспокоился не на шутку – мало ли, что в шхерном флоте служит Вихрев, не обязательно это должен быть мой бешеный дядюшка Артамон. То-то удивится лейтенант, получив непонятно зачем магнит в медной оковке…

Но ожидание мое завершилось полным триумфом – я издалека услышал зычный голос любезного дядюшки, окрепший и в пассатах Средиземного моря, и в ледяных ветрах финских шхер.

– Где этот господин?! Подать мне его сюда! – кричал Артамон, путешествуя с лодки на лодку. – Подать сюда старого интригана!

Я увидел его статную фигуру, что вдруг воздвиглась на борту соседней с нами канонерской лодки наподобие памятника на постаменте, с раскинутыми для объятия руками, я узнал его широкую радостную улыбку и наконец вздохнул с облегчением – в мире был только один человек, который сейчас поверил бы мне безоговорочно, и он огромным прыжком, удивительным для его мощного телосложения, перескочил ко мне.

Мы обнялись.

– Молчи, ради Бога, – шепнул я ему. – Не называй меня ни по имени, ни по фамилии…

– Спасибо, товарищ, – сказал Артамон мичману. – Ты славно сделал, что не доложил об этом повесе начальству. Не иначе, он обрюхатил чужую женку, хорошенькую немочку, и прячется тут от разъяренного мужа. Я его знаю, он на такие штуки горазд!

Матросы невольно рассмеялись – и судьба моя была решена, меня отдали в полное распоряжение моему отчаянному дядюшке, который вряд ли выдумал чужую женку, а, статочно, сам побывал в подобной переделке.

– Мы придумаем, как отвести гнев начальника, которому нажаловался рогатый супруг, – продолжал Артамон. – А пока я заберу его к себе. Надобно выждать время, чтобы страсти остыли.

– А меня обнять не угодно ли? – спросил, перескакивая с борта на скамью другой мой родственник, Алексей Сурков.

– И ты здесь! – воскликнул я. – Братцы мои, ведите меня куда-нибудь, поесть дайте! Только не зовите по имени…

– Какой я тебе братец?! – взревел Артамон. – Тамбовский волк тебе братец, а я твой почтенный дядюшка! И я уже почти готов лишить тебя наследства!

Одна из двух канонерских лодок, которыми командовал Артамон, пришвартовалась далее прочих, почти в протоке меж берегом и Андреасхольмом. Туда меня и повели, причем Артамон и Сурков ругались немилосердно – я и раньше был слабым прыгуном, а спокойная жизнь в канцелярии и вовсе сделала из меня труса – я доподлинно боялся прыгать с борта на борт. Теперь, вспоминая об этом, я заливаюсь натуральным румянцем – надо ж довести себя до такого плачевного состояния…

– Угомонись, Артошка, давай сядем там, где нас никто не услышит, и я все тебе расскажу, – сказал я. – Сурок, это и к тебе относится.

– Морозка, ты и вообразить не можешь, как я тебе рад! – отвечал мой племянник Алексей. – Сегодня днем я покажу тебе одну штуку. Я перенял замысел у господ англичан, а плотники в Кронштадте за небольшие деньги сколотили мне это диво. Песок на берегу вполне для нее подходит…

– Сурок, ты со своей штукой стал пугалом всей флотилии, – вмешался Артамон. – С тобой уже разговаривать боятся – о чем тебя ни спроси, ты непременно расскажешь про свой селерифер.

– А ты, Артошка, со своими амурными подвигами осточертел не только офицерам, но и матросам, и мне верно сказывали, что ты пытался поделиться ими с коком Петровичем, да тот половником отмахался! – тут же парировал Алексей.

Я смотрел на них обоих с восторгом.

Они немного изменились – Артамон раньше не был столь мощен и плечист, да и брюшко наметилось, а у Суркова, сдается, потемнели волосы, раньше совершенно белесые, и усмешка стала уже не столь мальчишески простодушной. Но это были они – мой Артошка, мой Сурок, и я знал, что они на все пойдут, чтобы выручить меня из беды.

Мы устроились на корме, под навесом, откуда Артамон тут же прогнал своих подчиненных, и я, грызя сухари в ожидании завтрака, довольно бессвязно рассказал им свою историю, сперва сообщив, что обвиняюсь в трех убийствах, затем оплакав Катринхен и Анхен и, наконец, изложив точку зрения моих треклятых соседей и частного пристава Вейде. С некоторым трудом они разобрались и выстроили события в прямой последовательности.

– Но где же ты провел тот вечер? – резонно спросил Сурков. – Неужто Артошка прав, и ты совратил замужнюю женку?

Я порядком смутился – в мыслях моих так ведь оно и было…

– Рассказывай, Морозка, все, как на духу, – велел Артамон. – Чтобы тебе помочь, мы должны знать правду и отпустить тебе твои грехи, иначе никак.

– Дайте сперва слово, что будете молчать, как двухнедельные утопленники, – велел я.

– Буду молчать, как судовой якорь, когда его спускают в воду, – тут же обещал Артамон.

– Буду молчать, как пушечное ядро в трюме, – сказал Алексей. – Вот те крест!

Оба перекрестились, даже не спросив, что это за роковая тайна.

Я вздохнул и решился.

– Натали в Риге.

– Какая Натали? – недовольно спросил Артамон и вдруг понял: – Твоя Натали?!.

Он во время нашего плавания, наблюдая, как я пишу ей длинные письма, и даже давая смехотворные советы, в уме своем, очевидно, уже поженил нас. И даже зная правду, не мог отречься от этого заблуждения.

– Этого не может быть! – воскликнул Сурок. – Я встречал в Кронштадте две недели назад тетку Анну Ивановну, она ничего не сказала, и Филимонова в Ригу, кажись, ни за чем не посылали…

– Она сбежала от своего Филимонова…

– К тебе? – хором спросили мои родственники.

– Ко мне… – сдается, я произнес это таким тоном, каким сообщают о смерти близкого родственника.

Некоторое время они молчали, увязывая в умах своих явление Натали с моими приключениями.

– Кто еще знает, что она здесь? – первым спросил Сурок. Он всегда был самым сообразительным из нас троих.

– Никто. Или же… или же тут какая-то злодейская интрига! – воскликнул я.

В самом деле, тот, кто мог бы идти от самого Санкт-Петербурга по следу Натали, имея поручение разлучить нас навеки, статочно, не погнушался бы убить Анхен. Есть такие умельцы, что обстряпывают запутанные семейные дела. Я, оказавшись единственным обвиняемым, был бы лишен чина, угодил за решетку, и следующая моя встреча с Натали произошла бы разве что на том свете. Как говаривал отставной канонир, нанятый мне в домашние учителя математики и геометрии: что и требовалось доказать…

И кто бы мог дать такое поручение? Да только один человек на свете!

Видимо, не зря бедная Натали называла супруга своего не иначе как чудовищем.