Питерская принцесса - Елена Колина

Аллочка озабоченно обвела взглядом сидящих за столом:

– Как «Наполеон», сахара не много положила? – И по какой-то пришедшей ей в голову ассоциации, наклонившись к Ане, прошептала: – Знаешь, я опять пару вазочек в антикварную комиссионку на Невском снесла... Наташе купили джинсы и плащик... серенький такой, финский...

– Правильно стараешься Наташку-то одеть. Тебе теперь что, а ее еще замуж выдавать, – громко вмешалась баба Сима. Бабы-Симино ухо всегда клонилось в сторону женских разговоров.

Гарик Любинский вежливо осведомился:

– Наташа, а т-тебе что, п-пора замуж? Уж замуж невтерпеж... Т-ты у нас, как это в деревне говорится, – он обернулся к бабе Симе, – п-перестарок?

На порозовевшем Наташином лице не отразилось ничего, будто и не о ней говорят. С тех пор как умер отец, Наташа Васильева никак не проявляла своих чувств, ни разу не заплакала на людях, никогда не обижалась, вся была одна сплошная милота и застенчивость. Все относились к ней нежно и осторожно, кроме Бобы, который утверждал, что она «только косит под тургеневскую барышню», а на самом деле «мышка-наушница».

– Наташа, я сегодня п-перечитывал «Войну и мир». Угадай, к-кто автор? – встрял в разговор Гарик.

– Ну, Гарик, миленький, еще немножко послушай, самое интересное, – взмолилась Маша.

Гарика Маша побаивалась с детства. Никто его, кроме родителей, не любил, казалось ей, и все боялись, насколько взрослые могли не любить и бояться ребенка. Прощали дерзости, не желая с ним связываться. С ним и с его отцом, Володей... Гарик – вундеркинд. Так считалось. Про это Маша ничего не ведала, но зато знала, что он гадкий мальчик. Однажды шестилетний Гарик нашептал Маше: «Ты не Раевская, не внучка академика, тебя в приюте взяли». Много раз повторил, пока она не зарыдала. После его ухода радостно бегала по комнатам и кричала: «Там тебя нет, и тут тебя нет!»

Гарик, покраснев, уткнулся взглядом в стол. Странно, удивилась Маша, обычно его так просто не остановишь. Наверное, он все-таки за нее рад.

– И тут вдруг режиссер говорит: «А пусть она монолог отыграет! Мы уже отсмотрели сотни девчонок, у меня от них в глазах рябит». Подошел Резников, режиссер: «Давай попробуем твою девочку на героине!» Мне дали текст из фильма и поставили перед камерой, а за камерой посадили Дядю Федора. Он мне подавал реплики из диалога... – Костя кивнул. – Просто они уже устали искать, а тут я. – Маша притворяется скромной. – Сказали, я в динамике хороша, а в статике не очень... А монолог был про то, как она все врет. Сочиняет про свою жизнь...

Юрий Сергеевич засмеялся:

– Тогда тебе было несложно перевоплотиться... А вообще, дочь, я надеюсь, у тебя хватит ума отнестись к этому... как к игре, не более. Во-первых, это всего лишь кино, а во-вторых, очередная поделка.

– А это ничего, что в статике не очень? – застенчиво спросила Наташа. – Уже не передумают?

– Марципан Марципаныч Раевский уже утвержден в роли.

– Дядя Федор подарил мне за это – вот! – Маша показала серенькую книжицу. – Тут рисунки Ларионова и Гончаровой!

Гарик удивленно присвистнул, а Наташа, кинув удивленный взгляд на невзрачную книжонку, поспешно изобразила восхищение, лишь на секунду не удержав обескураженное выражение лица.

– Футуристы, футуристы, дороги вы нам вечною дружбой... – затянул Боба на мотив «комсомольцы-добровольцы».

– Ну что ты вечно кривляешься, как баба! – не выдержал старший Любинский, раздуваясь от злобы.

Володе рассердиться – раз плюнуть. Особенно легко он начинал злиться на Бобу. Разве таким должен быть старший сын! Вечные ангины, простуды, затяжные, ползучие, неделями слегка повышенная температура. Все Бобино детство Зина была с ним как единый организм, одна часть которого старательно лечила, мазала, грела, а другая послушно лечилась, мазалась, грелась.

Невысокий, узкоплечий Гарик, как и Боба, ничем не напоминал отца. Худое жесткое лицо с острым подбородком, как у злобной птицы, тощая шея с торчащим кадыком всегда немного подрагивала. Подолгу молчал, а когда вступал в разговор, начинал волноваться и заикался.

– Парнишка-то ваш дергается чего? К невропатологу его надо, – посоветовала как-то баба Сима.

– Такой гениальный мальчик и должен быть нервным, – холодно ответила Зина Любинская. Да и что возьмешь с бабы Симы, глупой старухи. – А заикается он от того, что его мысли опережают скорость речи.

Гарик удивительно рано начал читать философов и историков. Выводы делал необычные, сложные фильмы и книги оценивал совсем не по-детски. Дома, как только начинал говорить, все остальные внимали почтительно. Отцу и в гостях хотелось, чтобы все внимали, но человек он был разумный, поэтому только робко взглядом просил – давайте, мол, послушаем, пожалуйста. Слушали, и не только из жалости к Володе. Володя же умница, понимает. Мальчик действительно неординарный. Талантливый, жесткий, целеустремленный необыкновенно...

Володя Любинский, большой, умный, значительный, успешный, управлял своим семейством, кричал и сердился, а самим Володей властно руководил Гарик. К тому времени, как обнаружилось, что Гарик у них оказался гением, Зина устала быть с Бобой единым простуженным организмом, и Бобе пришлось перестать быть рыхлым, болезненным, маминым. Пришлось дальше быть самому – одному.

Гариково превосходство Боба признавал. Обижаться и ревновать ему и в голову не приходило, так что Зина с Бобой тоже были Гариком заворожены, слушали его и слушались. Что читать, какие смотреть фильмы, о чем разговаривать, в какие гости ходить и в какие не появляться... Любинские общаться с некоторыми приятелями перестали – с теми, кого Гарик не одобрял. А вот к Раевским Гарик с радостью приходил, и при Юрии Сергеевиче не то чтобы становился чуть внимательнее к окружающим, но хотя бы замечал, что они существуют, проживают рядом с ним свои глупые маленькие жизни...

– А что у вас висит на буфете? – Аллочка с любопытством кивнула на пришпиленный листочек, вырванный из школьной тетрадки.

Аня махнула рукой:

– А-а, это так, память о вчерашнем скандале. Я Машку в среду попросила вынести рыбные очистки в помойку, в пятницу чувствую – запах... Я на нее накричала, и она мне стишки написала.

О, я хочу безумно шить!

О, я хочу безумно штопать!

Перелицовывать плащи

Или латать протертый локоть.

О, я хочу слепить пельмень!

О, я хочу испечь шарлотку!

Мне блин раскатывать не лень,

Хоть он уже не лезет в глотку.

О, дайте, дайте пылесос!

О, дайте вынести помойку!

Я поцелую пыль взасос,

Устрою ей головомойку... [1]

Аллочка замолчала, и все рассмеялись. А Костя даже восхитился:

– Ну, ты просто Мастер и Маргарита. – Это была его любимая похвала.