Выбираю таран - Людмила Жукова

В письмах фронтовики сообщали и о других воздушных таранах, совершенных еще раньше Рябцева, в самые первые часы вторжения. Сергей Сергеевич обратился в архив Министерства обороны и выверил эти сообщения по донесениям из полков. Публикуя итоговую статью о своих находках в «Военно-историческом журнале» за 1968 год, Сергей Сергеевич Смирнов называет воскрешенные имена героев и время их таранного удара: Дмитрий Кокорев — 4.05–4.15 в окрестностях города Замбрув, Иван Иванов — 4.20 близ Дубно, Леонид Бутелин — 5.15 над Галичем, Петр Рябцев — 10.00 над Брестом…

Многие из исследователей затеяли спор: кто первым совершил таран? Может быть, не Кокорев, а Иванов? Мудрый писатель дал такой ответ: «Думаю, установить это со всей точностью будет очень сложно. Да и важно ли это в конце концов?

Пусть все эти имена: Дмитрия Кокорева и Ивана Иванова, Леонида Бутелина и Петра Рябцева будут отныне и навсегда вписаны в боевую историю нашей авиации, и Родина воздаст должное памяти отважных летчиков, славных продолжателей знаменитого русского летчика Петра Нестерова, которые в прямом смысле грудью прикрыли небо Родины в грозный час войны…»

Множество людей всех профессий и возрастов горячо поддержали писателя-подвижника. Поиск неизвестных героев, защищавших Родину на земле, в небе, на море, увлек многих молодых исследователей. К 1970-м годам число подтвержденных архивными данными воздушных таранов достигло 200. К нынешнему дню новые исследователи и краеведы восстановили биографии более 600 героев воздушного тарана — с 1914 по 1981 год и более 500 — огненных.

Шестнадцать летчиков остановили ударом своей машины самолеты со свастикой в первое утро Великой Отечественной войны.

Письма Дмитрия Кокорева с границы сохранила его вдова Екатерина Гордеевна. По ним видно — ждали наши летчики фашистское вторжение, предвидели…

«Катюша! Пишу, пишу на бумаге твое имя и не верю своему счастью, что у меня есть ты… Погода установилась солнечная. Дуют теплые ветры. А ты далеко-далеко… Смотри, не делай ничего тяжелого! Поняла? Ведь ты скоро будешь мамой! Как это красиво и гордо звучит, правда, Катюша

Летал я опять к границе на дежурство. Ох и зол я на тех, кто стоит по ту сторону! Из-за них, фашистов, мы не вместе. Из-за них, проклятых, в тревоге и разлуке не мы одни — много людей.

От войны защищая тебя, нашего сына или дочь, которые будут, нашу землю родную, стараюсь я летать лучше.

Будь спокойна, будь счастлива, моя хорошая».

Это письмо перечитывала Катя в тот день, 21 июня 1941 года, еще не зная, что ждет ее и всю нашу страну завтра, и писала ответ — туда, на границу, в маленький городок Высоко-Мазовец (Высоке Мазовецке — по-польски.

Они писали друг другу каждый день. Кате это было легко — времени много, только когда родилась дочь и начались бессонные ночи, письма ее стали не такими длинными. А Дмитрий мог сесть за письмо только в короткие минуты отдыха — после дежурных полетов, после занятий учебной стрельбой с молодыми летчиками своего звена, после осмотра новых «мигов», присланных весной в их часть. А еще он, любящий ремесло — ведь и трактористом в колхозе был, и слесарил до самой армии, — вместе с техниками у машин возился, помогал устранять неполадки.

«Мои дорогие! Докладываю вам с посадочной площадки на самой границе: по ночам на той стороне приглушенно шумят моторы, часто посверкивают фары. Что-то мерзкое затевают фашисты. Подлые, подлые звери: им нужна война! Как вырвусь в небо, всегда думаю: что я должен сделать, когда будет бой?

Туча надвигается. Увидел бы тебя, доченьку, поцеловал бы — и можно умирать. А думаю не о смерти. О том, как жестоко бить буду фашистское кровожадное зверье…»

Тревожный сигнал боевой тревоги разбудил летчиков в четвертом часу. Едва всходило солнце, небо без облачка, синее-синее…

Они поспешили к самолетам — боевые тревоги были часты в последнее время. По дороге перешучивались, потом, собравшись у машин, ждали команды, пока не услышали в небе тяжкий чужой гул… К их аэродрому с Запада — а там ведь граница! — шли самолеты. Один, два, три, четыре… двадцать семь!

Война! Они, летавшие у границы, лучше всех были подготовлены к ней, и все же… война? Они спрашивали друг друга глазами, надеясь, что это объяснится как-то по-другому.

— По машинам! — раздалась команда.

Не дожидаясь, когда первые бомбы взметнут ввысь дремавшую землю, взмыли в небо острокрылые «миги», дружно ринулись на врага и, увидев, что бомбы сброшены врагом куда попало и он уходит, стали возвращаться. Но среди них не было Дмитрия Кокорева. Кто-то видел, как он погнался за фашистским разведчиком, вертевшимся в стороне от бомбовозов и явно снимавшим и аэродром, и боевые позиции пограничных войск.

Только к вечеру на аэродроме появился Кокорев. Пропыленный, усталый, он добирался на попутных более ста километров.

— Что случилось? Где ты был? Где самолет? Дмитрий козырнул командиру полка майору Полунину и доложил:

— Товарищ командир! При преследовании фашистского разведчика у моего «мига» отказал пулемет. Пришлось пойти на таран. Срезал винтом хвостовое оперение вражеского самолета. Но и мой самолет потерял управление, я сел у села Табенз, на крестьянском поле.

А потом сокрушался: плохо таран провел — свой «миг» загубил!

— Зато сам жив, машину посадил! А фашиста нету! Пусть знают наших! — ободряли друзья.

Сворачивались палатки, укладывались чехлы от самолетов — полк готовился к перелету куда-то на северо-запад.

Несколько коротких минут выдалось у Дмитрия, и он, привалившись спиной к шелестящей березке, перечитывал последнее письмо Кати, но ответить на него удалось лишь с нового места службы:

«Дорогая Катюша! 21-го получил от тебя последнее письмо, и ответа дать не пришлось… Когда я слушаю последние известия по радио, у меня от злости дрожат все мускулы и слезы капают из глаз.

Но недолго извергам этим гулять по нашим полям. Нет и не будет вовек силы, которая могла бы победить Красную Армию.