Проситель - Юрий Козлов

В сумерках, когда даже самый длинный и высокооплачиваемый рабочий день не мог не закончиться, Берендеев вышел встречать жену к метро, сунув в карман стодолларовую бумажку. Он малодушно возжелал угостить жену шампанским, так сказать, отметить окончание второй трудовой недели, хотя, видит Бог, настроение у него было далеко не праздничное и если чего ему действительно хотелось, так это надавать Дарье по шее.

Москва душно ворочалась в сиреневых, пронизанных тополиным пухом вечерних тенях. Почему-то повсеместно, как будто не существовало в этот час в России товара важнее, торговали бананами. Банановая кожура, как посеченное саблей тесто, вздымалась из переполненных урн. На одном лотке громоздились бананы желтые — как одуванчики, как воск, как мед, как… измена; на другом — черные, сочащиеся сладкой гнилью — по сходной цене, — как грех, как неискреннее раскаянье, как… прощение измены.

Берендеев несколько раз прогулялся по мосту, под которым сновали туда-сюда частые поезда метро и — по дальней, отделенной бетонным забором колее — редкие пассажирские и товарные составы. Сумерки сгустились еще сильнее, сделались чернильными, а может, гроза собиралась в сиреневом с желтой подкладкой небе. Но почему-то никто из прохожих не верил в грозу, ни единого сложенного зонта ни в чьих руках не заметил писатель-фантаст Руслан Берендеев. А тут и само небо выступило с опровержением грозы: сиреневая с желтой подкладкой полость как бы вывернулась наизнанку, из нее медленно выпростался малиновый круг солнца, не без величественности устремившийся за горизонт, как шар-монгольфьер, на поверхности которого по странному недосмотру не написали тупого, длинного или, напротив, лаконичного и четкого, как римский девиз, рекламного текста.

Теперь над Москвой летали только такие — рекламные воздушные шары.

«Приди, и я излечу тебя от твоей болезни, потому что только я знаю, что это за болезнь, и только я смогу тебя излечить. Штучный доктор», — ни к селу ни к городу вспомнил Берендеев, подумал, что это объявление, по всей видимости, не поместилось бы на солнце.

И вдруг увидел Дарью.

Ей было тридцать шесть, но в сумерках она выглядела моложе. Ее фигура была далеко не идеальной — у Дарьи не было талии, — но в сумерках талия у нее была. На ней была заурядная, а по меркам ее преуспевающих подруг, так просто убогая одежда, но в сумерках это не имело ни малейшего значения. У жены Берендеева была тяжеловатая походка — она не любила ходить пешком на дальние расстояния, — но в сумерках она как будто летела, не касаясь земли. Берендеев вдруг понял, что тяжелые, как сиреневые гири, пригибающие его к асфальту сумерки для Дарьи — крылья. Что они унесли ее в такую высь, откуда она не видит земли. И что если Берендеев скажет ей, что крылья — ложь, она не то чтобы не поверит, но вообще не услышит его.

Берендеев обратил внимание, что Дарья налегке — без привычной хозяйственной сумки, — и сделал вывод, что ходить в магазин за продуктами отныне придется ему, бескрылому.

Дарья шла навстречу мужу, чему-то улыбаясь. Лицо ее было прекрасно. Берендеев подумал, что с ним, при нем, в его присутствие она никогда так не улыбалась.

В сумерках жена не принадлежала Берендееву.

Он посмотрел на часы. Но мог бы и не смотреть: обменные пункты в Москве работали круглосуточно. Ничто, стало быть, не мешало превратить сто долларов в рубли и купить шампанского.

— А, это ты, — без малейшего удивления посмотрела на Берендеева Дарья.

— Соскучился, — честно признался тот.

— Я знаю, — спокойно ответила Дарья, — ты пятнадцатый год по мне скучаешь.

Они вроде бы шли рядом. Вроде бы ничего не произошло, но Берендееву казалось, что он пытается поймать, удержать возле себя то ли сиреневые сумерки, то ли заваливающееся за горизонт малиновое монгольфьер-солнце, то ли скользящие по асфальту тени. То есть нечто такое, что поймать, удержать совершенно невозможно.

Вдруг сделалось смертельно тихо. Берендеев услышал шарканье тысяч ног по асфальту, кручение тысяч колес по широкому Кутузовскому проспекту. Не услышал только ответа Дарьи на свое предложение выпить шампанского.

— Зачем? — наконец равнодушно отозвалась Дарья.

«Вообще? Или со мной?» — хотел спросить Берендеев, но не спросил. Дарья любила выпить. Следовательно, она в данный момент отказывалась не вообще пить, а именно с ним, со своим мужем Русланом Берендеевым.

— Ты бы хоть позвонила, — укорил он жену, — узнала, как девчонки.

— Я не верю, — произнесла после паузы Дарья, — что тебя это действительно волнует. Ты не это имеешь в виду.

— Что же я, по-твоему, имею в виду? — опечалился ее ошибочной уверенностью Берендеев. Был редкий случай, когда он имел в виду именно то, что сказал.

— Ты имеешь в виду, что на работе много мужиков, — это раз. Что мне, как ты полагаешь, там с ними нравится — два. Что я задержалась там на… — посмотрела на часы, — час двадцать, да? Три. Что не позвонила тебе, не доложилась — четыре. А пять… Что у нас пять, Берендеев?

— Да ты сама знаешь. — пожалуй, впервые в разговоре на вечную (для Берендеева) тему он не ревновал Дарью к неведомым мужикам (торговцам металлическими окатышами и ферросплавами) на ее работе, вообще не ревновал к мужикам. Что-то неизмеримо (опять-таки для Берендеева) большее стояло на кону. Даже не дети и не пятнадцать прожитых вместе лет.

— Что знаю? — поинтересовалась Дарья.

— Что нет ничего более похожего на ложь, нежели правда, и что нет вернее способа выдать правду за ложь, нежели довести ее до абсурда.

— Я знаю только то, — чеканно, как будто готовилась к этому разговору, произнесла Дарья, — что вынуждена работать, потому что денег, которые зарабатываешь ты, Берендеев, нам не хватает даже на еду. Ты посмотри, — добавила с горечью, — в чем я хожу!

«И нет вернее способа уйти от сути проблемы, нежели расколотить ее, как зеркало, — подумал Берендеев, — осколки вроде бы сохраняют все признаки целого, но ни в коем случае этим целым не являются». Но ничего не сказал.

Он опустил руку в карман, извлек сто долларов.

— Это тебе. Ты права, что-то я расслабился в последнее время. Попробую исправиться.

Берендеев загадал: если она возьмет бумажку — все будет хорошо. Мосты еще не окончательно сожжены. Точнее, они уже горят, но пока еще не рухнули в пропасть. Он почувствовал, как клонится вниз его рука. Это было невероятно, но бумажка на ладони вдруг сделалась неподъемно тяжелой, как будто невидимая пуповина соединяла ее с центром земли — с той самой точкой, в которой сходится вся тяжесть мира. Берендеев вспомнил про знаменитый былинный «узелок Святогора». Дурная какая-то промелькнула мыслишка, что он сейчас предлагает Дарье… весь мир, она же намерена предпочесть миру… всего лишь тень истинной тяжести, пустоту. «Возьми! Умоляю тебя, возьми! Я загадал!» — немо вопил Берендеев, чуть ли не насильно впихивая Дарье в руку вдруг странно облегчившуюся, обнаружившую сходство с как бы отдельно существующим (птичьим, насекомьим?) крылышком бумажку, как бы рвущуюся прочь от Дарьиной руки купюру.