В погоне за светом. О жизни и работе над фильмами «Взвод», «Полуночный экспресс», «Лицо со шрамом», «Сальвадор» - Оливер Стоун

В принципе нет ничего дурного в том, что мужчины любят своих матерей. Это как раз добрый знак. Но правда заключается в том, что я начал постепенно рвать свои связи с матерью во время моего пребывания во Вьетнаме. Сейчас же обо мне заботилась жена старше меня. С маминой точки зрения, это было нормально. Изъяном во всей этой картине было лишь то, что я так и не обрел самостоятельность. Нутром я чувствовал: мне не удалось познать успех как писателю, потому что я до конца не прошел путь, на который вступил, уехав во Вьетнам. Я не был верен себе и побоялся остаться наедине с самим собой, предпочтя буржуазный комфорт брака с хорошей женщиной, которая могла дать мне пристанище, физическую близость, ввести в свой круг общения и приготовить отличную рыбу. Она любила меня по-своему. Но кем я был на самом деле? Не меняя ничего, я так и остался бы в неведении.

Я покинул ее квартиру с двумя чемоданами той же ночью. Я спал под этой крышей почти пять лет, но никогда не чувствовал себя там дома. Я сказал Найве, что вернусь за оставшимися вещами, и чмокнул ее в щеку. Я произнес как можно более нежно: «Береги себя, Найва. Мы еще поговорим». Я чувствовал облегчение, что покидаю ее до наступления чего-то похуже, например, бури эмоций. И тут она тихо сказала, будто бы зная, что я больше не вернусь: «Останешься моим другом?..»

Ее слова повисли в воздухе. Меня остановила дрожь, прозвучавшая в ее голосе. Это был душераздирающий момент. Она нуждалась в моей энергетике, в моих флюидах, во мне. Она глубоко любила меня. Как я мог быть просто «другом»? Кем я был, если не последним подонком! Я разбивал сердца. Ну, может быть, и не совсем так. Было же очевидно: дитя развода — вот кто я. Дело житейское. Она же встречалась с моими родителями. Разве она не предвидела последствий той огромной ошибки, которой был брак моих родителей, приведший к появлению меня на свет? Я смахнул слезу с ее лица и покинул Найву, оставив ее без любви, которую не мог ей дать. Дверь скрыла от меня ее убитое выражение лица. Ощущая себя бессердечным, я пошел по коридору, вниз по лестнице, вышел на улицу, где вдохнул первый за многие годы глоток свежего воздуха.

Я любил Найву в той мере, которой способен был любить. Но я любил ее размыто, сдержанно, как любят, осознавая, что не вполне честны друг с другом. Вы можете предположить, что я не понимал, что такое любовь, воспринимая ее как заезженное и чрезмерно драматизированное понятие, но которое тем не менее является самым веским оправданием нашего существования во Вселенной. Я читал в одном восточном тексте, что любовь можно познать только в ее отсутствие. Мы отбрасываем все в сторону, лишаем себя всего, остаемся ни с чем. И вот тогда она приходит во всей своей простоте: Я люблю. Без звона колоколов и без большого оркестра. Просто обычная любовь. Как старый свитер… Я не знал, кто вызовет во мне такое чувство, но верил, что когда-нибудь ее встречу.

Неудивительно, что прошло 40 лет, и все осталось как прежде. Найва все еще живет в своей замечательной квартирке с фиксированной арендной платой и ходит на все так же любимую работу. Один дипломат сменяет другого, она уже работала с 7–8 представителями, но ей до этого нет дела. Найва служит Королевству Марокко. И даже чертов король сменился, а Найва остается прежней, храни ее Бог. Всего ей наилучшего. Она остается близка со своей семьей и обожает своих сестер и племянников. Я все еще наведываюсь к ней, не без определенной грусти, и ценю те добрые воспоминания, которые остались от нашей совместной жизни.

Уже за полночь. Салют по случаю 4 июля постепенно заканчивается. Часы пролетели незаметно. Волны тихо омывали маленький островок статуи Свободы, лицо которой все еще было видно в отблесках последних взрывов.

«Время — пламя, в котором мы сгораем» — писал поэт Делмор Шварц. Все пошло не так у моих родителей. Они никогда не были единым целым. Я как единственный плод их нравов также был предрасположен к разводу. Брак был ложью, как и Вьетнам, как и большая часть моей жизни. Эта ложь окутала все, и я еще пребывал в оцепенении от осознания этого. Существовал словно во сне. Я ни в чем не был уверен и чувствовал себя потерянным. Я искал путеводную нить из мифов, которые читал в детстве, нить, которая помогла Тесею выйти из огромного критского лабиринта. Незаметно кивнув, я попрощался с моей богиней, ощущая в душе надежду, смешанную с отчаянием, и отправился к метро Верхнего Манхэттена. Так подошло для меня к концу 4 июля 1976 года.

В поисках какой-либо сюжетной зацепки я начал потихоньку работать над историей, основанной на моих воспоминаниях о 1 января 1968 года. Что я на самом деле помнил о том сражении, кроме груды тел и фейерверков? Восемь лет — большой срок. Детали и лица уже затуманились в памяти. Десяток киносценариев и, возможно, целых пять лет, которые моя задница не отлипала от стула, — и нечего показать. Скорее всего, эта история должна пролить свет на наш провал во Вьетнаме. Это должно быть больше, чем просто «я жалок, жизнь меня потрепала». Первый черновик не должен был отнять слишком много времени, а то бы я превратился в одержимого Роберта Болта, который собирал материал и писал годами. Не следовало тратить время на пустяки. Насколько я усвоил принципы Нормана Мейлера, в писательском ремесле мы должны руководствоваться тайным соглашением — работать каждый день, сохранять и переносить наследие этого дня в наше бессознательное, давать мыслям устояться за ночь и продолжать делать все то же самое на следующий день. Это ритм работы, который нельзя нарушать, а если ты сбился, то растеряешь первоначальный запал, который уже не восстановить.

Уехав от Найвы, я жил почти год у друга в трехэтажном многоквартирном доме без лифта. Это напоминало жизнь в YMCA[44]. У меня была маленькая обшарпанная комнатка с видом на Вторую авеню, по которой днем и ночью с грохотом проносились грузовики. Я был счастлив в этой комнатке. Никаких обязательств, никакой арендной платы. Мой друг Дэнни Джонс, разведенный англичанин лет за 40 и ростом 1,65 метра, человек с сардоническим умом и щедрым сердцем, имел стабильную творческую работу в качестве арт-директора одного из ведущих нью-йоркских рекламных агентств. В то же время он испытывал сильную тягу к наркотикам и алкоголю. Как и для многих в Нью-Йорке, его жизнь делилась на периоды в две недели, от зарплаты до зарплаты. Снова оказавшись холостяком и живя с моим эксцентричным хозяином, я был спасен от мрака нищеты в духе Джорджа Оруэлла. Я открыл для себя ту часть Нью-Йорка, которую ни один водитель такси не сможет найти на карте: Париж Генри Миллера 1930-х, перенесенный в Нью-Йорк 1970-х. Мир полугрез, в котором дожидаются своего часа начинающие музыканты, кинематографисты, актрисы и модели, фотографы, художники всех мастей, деляги с Уолл-стрит, богатые наследницы с Парк-авеню, разведенные женщины, вдовы, учителя, медсестры, приторговывающие амфетаминами врачи, просто наркоторговцы, иммигранты — все еще свеженькие, все еще преисполненные честолюбивых амбиций. Каждая ночь превращалась в целое приключение. Я вечно просыпался в новом месте. Не думаю, что мне когда-нибудь в жизни было так весело, как тогда. Возможно, это связано с тем, что быть молодым холостяком особенно здорово, когда у тебя нет денег, а может быть, потому, что единственное, что нельзя купить за деньги, — это бедность. Деньги обеспечивают вам массу преимуществ, но без них вы становитесь более человечными. В чем-то такая жизнь напоминала мне службу в пехоте, когда ты не способен был видеть дальше своего носа. Ты, подобно червяку, смотришь на мир снизу вверх. Любой подарок и любой добрый жест воспринимаются с той же благодарностью, что и каждый доллар.