Будуар Анжелики - Валери Жетем

Ритуал — понятие метафизическое, так что, как бы ни совершенствовалась, скажем, электроника, ритуал смены караула у Букингемского дворца не должен подвергаться даже малейшим изменениям…

Но вот мы и приехали.

Карета остановилась, следуя строгому предписанию, во Дворе Министров, а далее Анжелика, как и все прочие посетители Версаля (за исключением членов королевской фамилии, чьим каретам было позволено подъезжать к главному корпусу дворца), направилась пешком через Королевский и Мраморный дворы к парадному входу, где уже толпились придворные в ожидании вожделенного часа восхода «солнца», именуемого Людовиком XIV.

Вот они входят во дворец и, стараясь ступать как можно тише, в полном молчании, направляются в его недра, в его святая святых, туда, где располагается королевская опочивальня.

Она, в соответствии с замыслом архитектора, естественно, одобренным заказчиком, занимает центр дворцового здания, а ложе «короля-солнце» выставлено точно по главной оси Версальского парка.

Строго в определенное время распахиваются двери королевских апартаментов и камер-лакеи впускают туда тех вельмож, которым позволено непосредственно присутствовать при торжественном моменте пробуждения Людовика XIV. Это принцы крови, главный камергер, главный хранитель королевского гардероба и четверо камергеров.

Начинается lever — церемония пробуждения.

Король, преисполненный величия, встает со своего ложа и произносит краткую молитву. Слов ее никто не слышит, но благостное выражение лица и сложенные ладони позволяют проникнуться торжественностью момента и мысленно приобщиться к монаршей истовости.

Далее главный камердинер выливает на королевскую руку немного ароматизированного винного спирта, что, собственно, и составляет процедуру утреннего умывания.

Первый камергер подает королю домашние туфли.

Второй камергер передает халат главному камергеру, который помогает королю облачиться в него.

Главный придворный куафер снимает с короля ночной колпак и причесывает его. Первый камергер в это время держит перед ним зеркало.

Далее начинается вторая, публично-торжественная часть lever.

Камер-лакеи распахивают створки дверей королевской опочивальни.

Туда входят, сохраняя гробовое молчание, те из придворных, которым оказана честь быть допущенными в этот день на церемонию, а также послы иностранных государств, маршалы Франции, министры и приглашенные лица, среди которых сияет своей вызывающе естественной красотой Анжелика, напомнившая мне слова Христа относительно жемчужины, брошенной в грязь.

Все вошедшие останавливаются перед изящным золоченым ограждением, разделяющим помещение на две части, и становятся восторженными свидетелями следующих этапов церемонии.

Снимание ночной рубашки. Совершается с помощью гардеробмейстера и главного камердинера почти одновременно с актом надевания дневной рубашки.

Один из придворных передает дневную рубашку первому камергеру, который далее передает ее герцогу Орлеанскому, чей ранг наиболее приближен к королевскому. Герцог Орлеанский набрасывает дневную рубашку на плечи короля, который с помощью двух камергеров освобождается от ночной и облекается в дневную. Далее придворные передают по цепочке королю остальные предметы одежды, надевают ему туфли, застегивают пряжки, подвязывают шпагу и орденскую ленту.

Гардеробмейстер (один из самых знатных дворян Франции) подносит королю его вчерашнюю одежду для того, чтобы он собственноручно вынул из ее карманов все мелкие вещи и переложил в карманы сегодняшнего своего костюма. Далее он протягивает монарху золотой поднос, на котором лежат три вышитых платка на выбор, затем — шляпу, перчатки и трость.

Если утро ненастное и для проведения церемонии требуется дополнительное освещение, главный камергер, приблизившись к королю, шепотом спрашивает его, кому из придворных сегодня будет позволено держать свечи. Это имеет достаточно большое значение, потому что держатель канделябра может с полным правом считать себя особо отмеченным среди массы придворных и рассчитывать на определенные привилегии.

Канделябр непременно двухсвечный, ибо, согласно требованиям придворного этикета, только король имеет право пользоваться такого типа канделябрами. Все прочие должны довольствоваться односвечными.

Людовик любил носить камзолы, щедро обшитые золотым позументом. Придворным категорически запрещалось ношение подобных камзолов, и лишь избранным счастливчикам в знак особого своего расположения король милостиво разрешал украшать себя галуном. Составлялся специальный документ, содержащий такое разрешение, затем его подписывал король, он скреплялся государственной печатью и визировался первым министром двора. Только после этого обладатель такого документа получал законное право заказать себе столь вожделенный justaucorps a brevet (камзол дозволенный)…

После церемонии собственного пробуждения «король-солнце» направляется в часовню во главе многочисленной процессии приближенных, а те из придворных, которым не посчастливилось оказаться в их числе, стоят вдоль всего пути следования короля в часовню, излагая ему, проходящему мимо, свои проблемы в надежде услышать небрежно брошенные слова: «Я подумаю над этим».

Я не пошел следом за всеми в часовню, а вернулся в опочивальню, где стал свидетелем ритуала заправки королевского ложа. Один из камердинеров с самым серьезным видом замер у изголовья кровати, другой — в ногах. Придворный обойщик неторопливо, со значением, будто совершая священнодействие, застилает постель, а за его действиями внимательно наблюдает дежурный камергер.

Там были и другие люди, которые приводили опочивальню в порядок после ночи и утренней церемонии. Каждый из них, проходя мимо королевской кровати, отвешивал низкий поклон, а наиболее рьяные даже преклоняли колени.

Что ж, с позиций формальной логики их можно было понять, этих людей, которые избрали себе такую вот жизненную стезю, стезю приживалов и слуг, даже с графскими титулами, а потому прилагали все усилия для достижения поставленных целей, чтобы хоть как-то компенсировать свою покорность, свои унизительные обязанности прислуги и полную неопределенность своей судьбы, зависящей подчас от того, с какой ноги в то или иное утро встанет «солнце» их жизни…

Да, они избрали себе именно такую стезю, причем совершенно добровольно, и потому едва ли заслуживали сочувствия, моего по крайней мере.

Известный итальянский поэт XVII века Джамбатиста Марино писал своему другу из Парижа: «Что мне сказать о самой стране? Скажу, что это целый мир. Мир, говорю я, не столько по величине, населенности и пестроте, сколько по изумительному своему сумасбродству…

Франция полна несообразностей и диспропорций. Обычаи причудливые, страсти свирепые, смуты беспорядочные, путаница, разнобой и бестолочь — словом, все то, что должно было бы разрушить, но каким-то чудом поддерживает. Поистине это — целый мир, вернее, мирок, еще более экстравагантный, чем сама вселенная…