Невеста моего брата - Патрик Бессон

— Нет.

— Она в твоей голове. Проблема в твоей голове. И она огромная.

Он встал из-за стола, что я посчитал не очень мужественным жестом. У моего брата иногда были женственные поступки. Я полагаю, что этого требует профессия актера. Я подумал: чтобы так отреагировать, он должен быть влюбленным в Аннабель. По крайней мере, как я. Или даже больше. И что он страдал из-за нее, как и я. Может быть, намного больше, так как он видел ее намного чаще.

— Как прошел твой обед с Фабьеном?

— Он сказал мне, что вы спали в Будапеште.

— Ты меня бросил.

— Значит, это правда.

У меня было мало вещей на улице Аббата Гру. Мне было не трудно их собрать. Единственное, что я не мог унести, это был мой ребенок, но был ли это мой ребенок? Я спросил об этом Софи. Она сказала, что не знает, и добавила:

— Так как ты признал Жана, я уже не могу подать иск на установление отцовства. Но есть швейцарские и испанские лаборатории, которые делают анализы ДНК, не требуя разрешения у французского правосудия. Возьмем твой волос и волос моего сына и отошлем им. Мы получим ответ через несколько недель.

— По правде, мне плевать, от кого этот ребенок. Я не такой идиот, как мой брат.

— Фабьен не идиот, и он страдает оттого, что ты о нем так думаешь.

— Мой брат страдает?!

— Он тобой восхищается и видит, что ты его презираешь. Это ужасно — быть презираемым тем, кем ты восхищаешься.

— Мой брат мною восхищается?

— Ты не видел, как он на тебя смотрит. Как только ты скажешь какую-нибудь фишку, он тут же смеется.

— Он не смеялся, когда я ему сказал, что спал с Аннабель.

— Ты спал с Аннабель?

— Да. Ты не знала?

— Нет.

Она была шокирована. Ее глаза заблестели, краска залила лицо. Потом она взяла себя в руки, понимая, какое тактическое преимущество она получила от этого признания. И заявила с растроганной и покорной улыбкой:

— Мы квиты.

— Нет.

Я открыл дверь. Софи удержала меня за руку. Я не хотел отбиваться.

— Ты уходишь не потому, что я тебе изменила с Фабьеном, а чтобы вернуться к Аннабель, — сказала она. — Ты влюблен в нее так же, как я влюблена в него, но ни он, ни она нас ни к чему не приведут. Я довольно часто и долго разговаривала с Аннабель, чтобы понять, что она любит тебя не больше, чем Фабьен любит меня. Ты — пешка в ее игре. Она тебя использовала.

— Для чего?

— Чтобы сделать ребенка.

— Какой в этом прок, если Фабьен его не признал.

— Он бы его признал, если бы не вбил себе в голову эту идею с анализом ДНК.

Я вспомнил, что именно я, в Гасене, убедил своего брата прибегнуть к анализу ДНК, чтобы не сомневаться в происхождении ребенка.

— С Томом у Аннабель были бы деньги.

— Она богаче, чем Фабьен.

— Богаты ее родители, но не она. Как только она стала бы матерью сына звезды, Аннабель оказалась бы в завидном положении, с гарантированными доходами. Больше не пришлось бы работать. Ты не заметил, как она ненавидит свою работу? Ей не удалось забеременеть от младшего Вербье, она легла под старшего.

— Это она тебе сказала?

— Да.

— Она сумасшедшая.

— Понятно, что сумасшедшая. Ты этого раньше не замечал? Ты ее не слышал, не видел? Может быть, ты слишком сильно презираешь женщин, чтобы их понять.

— Я презираю своего брата, женщин: это все?

— Нет. Себя тоже. Особенно себя. И раз ты себя презираешь, ты презираешь людей, которые тебя любят. Ты не видишь, что в них есть хорошего. Ты любишь только тех людей, которые тебя презирают. Вот в них ты не видишь ничего плохого.

— Мне кажется, что я слушаю Саверио.

— Было бы лучше, если бы ты слушал его почаще. Он бы тебе это объяснил лучше, чем я.

— Я думал, что Аннабель твоя подруга.

— Я не могу быть подругой человеку, у которого столько дерьма в голове.

— Тогда почему ты убеждаешь ее в том, что ты ее подруга, так же как убедила меня, что ни с кем не спала во время нашей разлуки?

— Потому что я лицемерка и лгунья. А сейчас уходи.

Ее затуманенные глаза притягивали. Лицемерка и лгунья в серой юбке и белой блузке. Ее черные волосы, приглаженные на висках, гудели от роившихся там бесчестных стратегий. Я с сожалением направился к лифту, так как у меня возникла эрекция. Когда вы бросаете женщину, вы возвращаетесь на несколько лет назад, но это вас не омолаживает. Наоборот, это старит.

Я решил ехать на улицу Батиньоль через внешние бульвары, на которых велись дорожные работы и были ужасные пробки. Мне нужно было подумать. Я был уверен, что Аннабель примет меня, это был бы хороший способ вернуть Фабьена. Он ее не переносил, но он и в мыслях не мог допустить, что она может принадлежать другому — проявление невроза навязчивых состояний (говорил Саверио), — и на этот раз он знал, что этот другой был я: это заставило бы его вернуться намного скорее. Я представлял, как я войду в квартиру, разложу свои вещи на полках, выделенных для Фабьена, если только они не заняты вещами малыша, и буду сидеть у окна с моим ребенком на руках. А потом, вечером, я попаду под пулеметную очередь из любимых мною выражений «Ты дурак». Я снова буду чувствовать себя как иммигрант, которому угрожают высылкой в тот день, когда заявится Фабьен. У меня не было документов в стране Аннабель. Я проник в нее тайно и каждый день был для меня борьбой, чтобы не быть изгнанным. Мой ребенок воспользуется правом почвы, но не я. Для Аннабель я так и останусь иностранцем. Может, даже незнакомцем.

Въезд де ля Мюэт, въезд Дофин, въезд де Терн. Угрожающе приближался въезд де Шампере. Я подъезжал к нему, еще не решив, поднимусь ли я в квартиру невесты моего брата и матери моего ребенка, чтобы провести там этот вечер или всю оставшуюся жизнь. Я въехал на авеню де ля Порт де Шампере, следовавшей после авеню де Вилье. Вот площадь маршала Жуэн, старинный вокзал де ля Птит Сантюр кажется заброшенным, хоть он и обслуживает электропоезда, следующие из Понтуаз в Аржантей или в Версаль — Левый берег. Вот карусель на площади Проспера Губо, поэта-романтика (1795–1859), основавшего лицей Шапталь. И снова я был очарован голубой магией 17-го округа, цвета дыма от сигареты Маларме на портрете Мане. С бульвара Батиньоль видно Сакре-Кёр как в широкоэкранном американском фильме шестидесятых годов в «техноколоре». Этот взлет к радостной жизни, наполненной сиянием и поэзией, в красном свете светофора на улице Рима внезапно показался мне погружением в ад Аннабель. У меня было опущение, что я, голый, вхожу в холодную комнату. Каждая улица, магазин, дерево воспринимались мною как враждебные и режущие предметы. Почему я хотел себе сына, когда уже признал сына Софи? Ведь это он — мой сын. Тот, другой, был ничей, потому что Аннабель была никто. Она сама мне это говорила.