Долгий путь домой - Луиз Пенни

– Бэкон часто писал триптихи. – Стекло возле рта Клары слегка затуманилось. – Скорее всего, профессор имел в виду Джорджа Дайера.

Мирне это имя ни о чем не говорило, но для Клары явно значило многое.

– И?..

– Я думаю, профессор Мэсси пытался предупредить меня. – Клара отвернулась от окна и посмотрела на подругу.

– Ну же, говори, – попросила Мирна, хотя было ясно, что Клара готова сделать что угодно, только не облекать эти мысли в слова.

– Джордж Дайер и Бэкон были любовниками, – сказала Клара. – Они отправились в Париж, где была устроена огромная выставка работ Бэкона. То был его первый настоящий триумф. И пока Бэкон получал поздравления… – Клара замолчала.

Мирна почувствовала, как кровь отливает от ее лица.

– Говори, – тихо повторила она.

– Дайер покончил с собой в номере отеля.

Слова были едва слышны. Но Мирна их услышала. И Клара их услышала. Слова, выпущенные в мир.

Женщины уставились друг на друга.

– Это то, о чем ты хотела меня предупредить, – произнесла Клара почти шепотом. – Когда вспомнила про Самарру.

Мирна не нашлась что ответить. Она боялась, что лицо Клары совсем окаменеет от страха. Как и все ее тело.

– Ты думаешь, Питер сделал то же самое? – выдавила Клара.

Но ее глаза умоляли Мирну: «Скажи, что ты была не права. Что Питер поехал куда-то рисовать. И потерял счет времени. Забыл о сроках».

Мирна ничего не ответила. Может быть, из доброты. Или из трусости. Мирна хранила молчание, позволяя Кларе пребывать в ее заблуждении.

Питер вернется. Может быть, уже сейчас встретит их, когда они приедут домой. Встретит пивом. Стейками. Объяснением. И обильными извинениями.

Мирна посмотрела в окно. Окраины Торонто все еще тянулись мимо, они были бесконечными. Но граффити с именем художника исчезло.

Хороший номер в парижском отеле. Самарра. Или какой-нибудь медвежий угол Квебека. По каким бы причинам Питер там ни оказался, Мирна опасалась, что он добрался до конечной точки своего маршрута. И там встретил Смерть.

И она знала, что Клара опасается того же.

Хижина Винсента Жильбера почти не изменилась с тех пор, как Бовуар был здесь в последний раз. Все та же единственная комната с большой кроватью в одном углу и кухней в другом. Грубый сосновый пол, устланный прекрасными восточными коврами; полки, набитые книгами, по обеим сторонам от камина, сложенного из плитняка. Перед камином – два удобных кресла с подставками для ног, повернутые друг к другу.

Перед тем как в этот бревенчатый дом переехал Винсент Жильбер, здесь случилось страшное преступление. Убийство настолько противоестественное, что оно потрясло Канаду. После таких злодейств некоторые дома словно впитывали боль, потрясение и ужас.

Но этот странный домик всегда оставался удивительно невинным. И очень мирным.

Доктор Жильбер налил им по стакану родниковой воды и приготовил сэндвичи с помидорами, еще хранившими тепло огорода.

Гамаш разложил на столе карту Парижа, разгладил ее большой рукой.

– Так что вы хотите, Арман? – в третий раз спросил доктор Жильбер.

– Когда вы расстались с женой и отправились в Париж, где вы там остановились?

– Я вам уже говорил. Вы что, не слушали?

– Я слушал, mon ami, – мягко сказал Гамаш. – Но хотел бы услышать еще раз.

В глазах Жильбера загорелась подозрительность.

– Не тратьте мое время, Арман. У меня есть занятия получше, чем повторять одно и то же. Нужно разнести навоз.

Некоторые считали Винсента Жильбера святым. Другие, вроде Бовуара, думали, что он идиот. Жители Трех Сосен нашли компромиссное решение и называли его «святой идиот».

«Но это не означает, что он не свят, – сказал тогда Гамаш. – Большинство святых были идиотами. Собственно говоря, если бы он не был идиотом, то не мог бы претендовать на звание святого». После этих слов Гамаш улыбнулся и пошел прочь, зная, что поселил в мозгах Бовуара невообразимую сумятицу. «Идиот», – прошептал Бовуар. «Я все слышал», – бросил Гамаш, не поворачиваясь.

Жан Ги внимательно посмотрел на двух этих людей. Жильбер – пожилой, высокомерный, худой и побитый жизнью, с острым взглядом и взрывным характером. И Гамаш – на двадцать лет моложе, крупнее, спокойнее.

Однако Жан Ги Бовуар знал, каким отзывчивым может становиться Жильбер и каким безжалостным – Гамаш. Ни один из них не был святым, это несомненно.

– Покажите мне на карте, где именно вы останавливались в Париже, – попросил Гамаш, не обращая ни малейшего внимания на закидоны Жильбера.

– Отлично, – пропыхтел доктор. – Вот здесь.

Он ткнул в карту грязным ногтем.

Они склонились к ней, как исследователь к лакмусовой бумажке. Потом Гамаш выпрямился.

– Вы когда-нибудь говорили с Питером Морроу о своем пребывании в Париже? – спросил он.

– Так, чтобы специально, не говорили, – ответил Жильбер. – Но возможно, он слышал какие-то мои рассказы. А что?

– Он пропал.

– Мне казалось, Клара его выгнала.

– Да, но они договорились встретиться ровно год спустя. Год прошел уже несколько недель назад. А Питер так и не объявился.

Винсент Жильбер был откровенно удивлен.

– Он любил Клару. Я много чего в жизни не понимаю, – сказал Жильбер, – но на любовь у меня чутье.

– Как у свиньи на трюфели, – заметил Бовуар и тут же пожалел о сказанном, увидев жест святого идиота.

Но Жильбер неожиданно улыбнулся:

– Именно. Я ее чую. У любви, как вы знаете, особый запах.

Бовуар посмотрел на Жильбера, пораженный услышанным.

«Может быть, – подумал он, – этот человек все же…»

– Она пахнет компостом, – закончил Жильбер.

«…идиот».

Арман Гамаш покачивался на лоселошади, размышляя о визите к Винсенту Жильберу. И о Париже.

Его Париже. Париже Жильбера. Париже Питера. И пока он предавался раздумью, прохладный лес расступался, а корявые старые стволы сменялись ровными. Все двигалось, перемещалось, и вот они уже оказались не в непроходимой чаще, а на широком парижском бульваре. Гамаш ехал посредине широкой улицы, застроенной величественными зданиями. Некоторые дома – периода Османа[40], другие – в стиле ар-нуво, третьи – боз-ар. Он проезжал мимо парков, маленьких кафе, знаменитых памятников.