Спать и верить. Блокадный роман - Андрей Тургенев

Он прибыл в Самарканд в середине июня, когда предварительные раскопки заканчивались, жара стояла такая, что баранина коптилась внутри живого барана, и горячо было даже дышать. В воздухе кипела густая тревога, но Хва-Заде не привык отступать. Отступать было и некуда. Молнировать в Москву «тревожусь сбычи древнего пророчества зпт предлагаю остановить раскопки вскл»? — хорошо, если сочтут свихнувшимся от жары.

Ночами академик вскарабкивался на минарет мавзолея, к огромной самаркандской луне, и долго вглядывался в ее поверхность в тщетном поиске знаков. Подсказки не было.

Телефонировать, что летом 1395-го, когда Москва ждала удара Тамерлана и на Оке под Коломной Василий Дмитриевич выстраивал скорбную, готовую к поражению рать, — самаркандский хромой повернул прочь, не пошел на Москву, пощадил. Может быть и его пощадить: не трогать могилу? Абсурд, абсурд.

Меж тем прорвало арык близ Гур-Эмира и вода пошла в мавзолей. Мальчик-таджик из помогавших ученым зачем-то полез на купол, упал и разбился. У оператора засветилась пленка, полэкспеднции пробил понос, у одного из археологов пропали часы, подарок отца. Три старика привлачились к раскопкам с толстой арабской книгой и долго тыкали сучковатыми пальцами во все то же роковое пророчество. Ночами из могилы исходило серебристое свечение, ночь от ночи ярче и ярче. Археологи неуверенно шутили, что надо спешить, пока объект не вылез сам.

Приступили двадцать первого с утра. Датчики биополя попискивали, как летучие мыши, путались в показаниях. Поднимая четырехтонную плиту, сломалась лебедка. Плиту стаскивали два часа руками-веревками-рычагами, всем творческим коллективом. Под ней обнаружилось еще три поменьше. Когда принялись за них, неожиданно погасли все прожектора. В душной темноте сочилось, как пар, лишь жуткое серебристое свечение. Один из рабочих-узбеков упал в обморок, остальные нанятые из местных отказались работать дальше.

Остановиться было уже невозможно. В прожекторах заменили лампы, наладили факелы, отдышались, отдохнули: к вечеру сковырнули последнюю плиту. Оплетающий запах смолы, камфары, ладана, белых роз сшибал с ног, выталкивал из подвала.

В начале ночи на двадцать второе, когда запах выветрился, Хва-Заде с фонарем и факелом спустился в гробницу.

Тимур, сохранившийся до жути прекрасно, кривился в зловещем оскале. Губы тирана дрогнули, академик уронил-разбил фонарь, поднес дрожащей рукой факел… До последнего оставались сомнения, что в могиле именно Тимур, существовали и другие версии, но теперь сомнения развеялись. Длинный человек с выпуклым, загадочно немонгольским, скорее европейским лицом, с рыжими волосами и бородой клином, хорошо знакомый по иранским и индийским гравюрам и по словесным описаниям, улыбался не кому-нибудь, а ему, Хва-Заде: в лицо, в лицо.

Под утро началась война. Академик скоро улетел хлопотать по Эрмитажу. Первые недели он порывался пойти к Кирову или полететь к Сталину даже, упасть в ноги, вымолить вернуть Тимура в гробницу, но сам себя ругал чернокнижником и паникером и не решался, а потом уже и решиться было поздно.

— После такого переживания… — задумчиво сказала рыжая. — Странно, что человека могут сломить какие-то пытки… уверяю вас, достаточно детские. Ну, юношеские, так скажем. Удивительно мир устроен, правда? Великая душа вложена в хрупкое тело…

Она будто его мысли читала, рыжая. Умная женщина, встретишь не часто.

Что до дела, то есть именно «дела», зашнурованной в картон совокупности букв, препинаний и цыфр, — рыжая предложила весьма практично, академик оценил:

— Давайте поймем, какие показания будут удобны и для вас, и для нас. Я подскажу, какие фамилии в деле принесли бы пользу советскому государству, ну а вы… Вы тоже кого-то выберите по своему усмотрению.

— Плохих людей! — выпалил академик. — Мерррзав-цев!

Вот они, отблески высшей справедливости: уходя, он сможет стереть с лица земли тех негодяев, которые иначе продолжали бы расхаживать, жировать, творить гнусности и отравлять воздух. Если бы каждый честный человек имел, уходя, такую возможность: мир стал бы лучше!

Или не уходя? Рыжая должна придумать формулу как попасть ему в Сибирь!

Или не надо? Пусть уж сладкая пуля. Теплая, сонная. Чего не видал он в Сибири?

Ничего не видал, и уж начинать не стоит.

— Ваших врагов, вы хотите сказать? — уточнила рыжая.

Академик задумался.

— Я не подозреваю вас в мелкой мстительности, — пояснила рыжая. — Вы — иной породы. Я просто думаю, что коли вы человек прямой и принципиальный, то мерзавцы, которые вам встречались на жизненном пути, автоматически становились вашими врагами.

— Есть, вероятно, исключения. — С ходу академик исключений припомнить не мог, но решил ответить так. — Не думаю, что я всегда… что я был всегда и во всем прав. Мне следовало бы хорошо обдумать теперь…

— Мы уважаем вашу позицию, — это «мы» рыжей звучало как бы от имени страны.

«Ленправда» чаще приходила не как положено, а кор-пусно, за три-четыре дня. Варенька не следила, это Патрикеевна подсказала. Она и надоумила сходить на почту, если хочется письма, а то на почтах бардак, почтальонов не хватает. А и то: Варенька и сама днями видала на улице почтовый ящик, из которого последние письма прямо высовывались, не влезли, и ужаснулась, что его не опорожняют, а родные остаются без весточки. А что Арькино письмо может давно пылиться в почтовом участке, не сообразила, дурочка. Побежала.

Письмо было! — не так давно, но дня уж три, и когда бы еще донесли, неизвестно.

— От жениха, что ли? — спросила почтальонша Нина Ивановна.

Спросила весело, почти празднично, что входило в противоречие с усталым лицом и, главное, устрашающим объемом сумки, которую почтальонша готовила к выносу.

Варенька покраснела, что ответить. Он же не считается как жених, не записан.

— Во смущается! — пробасила Нина Ивановна. — Красна прям девица! Я помню его — дельный парень! Красавчик!

Раньше, когда пенсии не на книжку, а разносили по домам, Нина Ивановна приходила каждый месяц к маме и Патрикеевне. Всегда была такая… неунывающая.

— Вернется, — уверенно сказала Нина Ивановна. — Если ждать с любовью — вернется!

Варенька, едва вышла, углядела лавочку, присела, хотя мокрый снег летел в лицо, распечатала письмо и тут же прочла, как проглотила. Подумала, что некоторые, получив по карточке хлеб, тут же в него жадно впиваются, как она в это письмо. Вот сегодня одна женщина в красном платке прямо на глазах у Вареньки съела, не моргнув, полученную пайку, обреклась на страдания до нового дня. У нее, может, конечно, запасы, у всех ведь были запасы, да и выдачи некоторые идут, но с чего же тогда проглатывать?

Письмо так долго шло, и Арька долго, наверное, писал (хотя он не любил писать, сочинения его всегда были хоть и яркие, оригинальные, но короткие, и письмо было недлинное), а она его проглотила за несколько минут.