Роковой сон Спящей красавицы - Мария Очаковская

Там громко работало радио, толстая медсестра, взяв у нее справки, скороговоркой произнесла:

– Нееланепила? Снимайтрусы! Залезайнакресло! Скольковесишь? Тебе сделаютукол, атысчитай!

Появился врач, лицо его закрывала маска, из-под которой на Арину смотрели добрые усталые глаза.

Она стала считать, но, дойдя до тридцати, остановилась:

– Наркоз не действует, я все слышу и чувствую… – не успела проговорить она, как тотчас, почувствовав внезапную боль, вскрикнула.

Через мгновение боль накрыла все ее тело и сделалась до того невыносимой, что Арина даже не закричала, а завизжала, завизжала, как свинья, ведомая на убой.

Сквозь собственный животный визг она услышала голос медсестры, склонившейся над ней:

– Вот вы кричите, только врачу мешаете, нет чтоб потерпеть немного.

Когда все кончилось, Арину переложили на каталку и по каким-то длинным переходам повезли в палату, огромную, как спортзал, коек на 20 или больше, на которых лежали женщины из очереди. Некоторые уже вполне пришли в себя и переговаривались между собой. Каталка остановилась, Арине велели лечь, она подчинилась, но уже точно знала, что, как только уйдет медсестра, она тоже уйдет. Чувствовала она себя отвратительно – все тело ныло, голова кружилась, а в ушах до сих пор звучал ее собственный душераздирающий крик.

– У тебя губа треснула, – обратилась к ней женщина с соседней кровати, – и в глазу сосуд лопнул. Вот гады, на живую режут!

– На меня наркоз почему-то не подействовал.

Женщина горько усмехнулась:

– Врут они. Этот их наркоз – одна фикция, все равно что чайку попить! За настоящий наркоз платить надо.

– Так я заплатила, – удивилась Арина.

– Ну, тогда я не знаю…

Находиться в этой больнице, где ей было так больно, стыдно и мерзко, Арина больше не могла, просто встала, забрала пакет с одеждой, оделась и ушла. День был холодный, но она шла, не замечая холода, жалея себя, ругая на чем свет стоит Левку. Она твердо решила к нему больше не возвращаться.

Через сутки у Арины поднялась температура, началось осложнение, и она снова попала в больницу на повторную чистку. Узнав про аборт, Михеев устроил жутчайший пьяный скандал, орал во дворе, барабанил в дверь. С зятем разбирался Иван Петрович. Арина к Левке не вышла, не могла, не хотела ни видеть его, ни слышать. Михеева будто вычеркнули, вырезали из ее жизни, как вырезали из ее чрева трехмесячный плод, а вместе с ним надежду когда-нибудь иметь детей.

Развели их быстро и безо всякой волокиты. И Арина снова жила у родителей, в своей родной комнате, с книжными полками, с плакатом «Морис Бежар в Ленинграде» над письменным столом, с коллекцией машинок, которую она собирала в школе, с финским клетчатым диваном, купленным родителями на чеки. На этом диване и проходила большая часть ее времени – чувствовала Арина себя отвратительно: худая, бледная, с тяжелой ватной головой, с растекшимися синяками от капельниц на руках и едва затянувшимся розовым шрамом внизу живота. Навалилась тоска. Мама и домработница Валя наперегонки ухаживали за ней, пичкали лекарствами, куриным бульоном, паровыми котлетами, гранатовым соком и прочими витаминами. Иван Петрович, у которого наконец появилось больше свободного времени, так как он сменил работу, приносил новые книги и видео с комедиями, а потом сидел и читал ей вслух. Но тоска книгами и витаминами не лечится. Из всех друзей только Юльке удавалось к ней просочиться – Арина никого не принимала и никуда не выходила.

И тогда у Ивана Петровича созрел секретный план. Как-то раз утром, зайдя к дочери с подносом всякой всячины, Иван Петрович как бы между прочим поделился с ней одной «проблемкой», возникшей у его хороших знакомых. Те, мол, готовят мероприятие к круглой дате – «Дни Федора Шаляпина в Москве», а толкового помощника найти не могут. (Вранье, конечно, потому что Иван Петрович специально выхлопотал эту работу для дочери.)

Поначалу Арина отреагировала на предложение отца вяло, но уже через пару дней, получив свое первое задание, крючок заглотила, попалась.

Ей предстояла работа в фондах Бахрушинского музея, надо было отсмотреть и отобрать все материалы, относящиеся к будущей выставке: пластинки, фотографии, письма…

Хранитель фондов, иссохший человечек с пожелтевшей сединой, приветливо встретил хорошенького молодого специалиста и привычно посетовал на нехватку помещений.

– Сами видите, что у нас делается, фонды огромные, а места нет. – И, пройдясь по тесным коридорам, он указал на стеллаж, где, судя по картотеке, хранились нужные ей материалы.

– А это что? – с благоговением в голосе спросила Арина, кивнув на стоявшие рядом пыльные кожаные боксы, очевидно, дореволюционные, каждый из которых был снабжен биркой и подписан аккуратным каллиграфическим почерком: «Софья Верещагина. Москва, 1899–1909», «С.-Петербург, 1909–1917».

– Ох, до этого у нас руки еще не дошли, – отозвался хранитель. – Знаю только, что поступило после войны от частного дарителя. Коллекция фотографа-любителя Софьи Верещагиной.

– Можно полюбопытствовать? – робко задала вопрос Арина.

Собственно, с этих пыльных коробок все и началось, и исследовательская работа Арины, и ее статьи, и позднее кандидатская диссертация. Удивительная барышня Верещагина фотографировала буквально все, что видела перед собой, а видела она немало, так как, выражаясь по-современному, была большой тусовщицей. В боксах в идеальном порядке хранились все ее негативы – стеклянные фотографические пластины 9х12, изучением которых с жадным молодым энтузиазмом занялась Арина. На одном из попавшихся ей снимков был запечатлен Федор Шаляпин в театральном костюме, а рядом его друг – композитор Сергей Рахманинов, в ту пору еще не получивший мирового признания. Друзья сфотографировались в интерьере какой-то частной квартиры, на заднем плане – камин, а на каминной полке – портрет с жутковатым лицом-маской.

Прошло немного времени, и Арина сумела выяснить, что интерьер, в котором было сделано фото, – не что иное, как квартира Рахманинова, после революции полностью разграбленная, а висящий на стене портрет, изображающий Шаляпина в роли Мефистофеля из оперы «Фауст», принадлежит кисти Валентина Серова.

Мотаясь по архивам, библиотекам и по крупицам, как мозаику, собирая информацию, Арина ожила, от ее депрессии не осталось и следа. С горящими глазами она рассказывала отцу об удивительной коллекции Софьи Верещагиной. А Иван Петрович слушал и радовался:

– Уметь добывать и анализировать информацию – очень ценное качество. Стало быть, кое-чему я все-таки тебя научил.

Окончив университет, Арина решила продолжить учебу и подала документы в ГИТИС на театроведческий. А вскоре издательство «Наследие» выпустило ее первую книгу «Жизнь замечательных вещей». Здесь, скорее всего, тоже не обошлось без вмешательства Ивана Петровича, хотя тот не признавался, он был счастлив и с нескрываемой гордостью показывал всем друзьям произведение своей дочери. Работу молодого исследователя благосклонно приняли критики, на канале «Культура» пару раз упоминали ее имя, друзья и однокурсники звонили с поздравлениями…