Юрий Трифонов - Семен Экштут

У советского человека, получившего высшее образование и не принадлежавшего к номенклатурной среде, был очень ограниченный веер возможностей. Чтобы сделать заметный скачок по карьерной лестнице, Дмитриеву нужно было защитить диссертацию и стать кандидатом наук. Жена Лена очень хотела, чтобы её муж стал кандидатом, но у него не было для этого необходимого упорства, и он уже через полгода сошёл с дистанции. Лена очень скоро поняла это и отказалась от этой идеи. И хотя в конце 1960-х годов авторитет обладателей учёных степеней и званий был очень высок, ни у Трифонова, ни у его героев не было по этому поводу никаких иллюзий. Для них было очевидно, что обладателям учёных степеней фактически платят весьма немалые по тем временам деньги не за их высокую квалификацию, а за сам факт наличия учёной степени. И никого не интересовало, каким способом эта степень получена. Грубо говоря, степень можно было просто высидеть. «Дмитриев получал тогда, в лаборатории, сто тридцать, а его институтский знакомец, однокурсник — серый малый, но большой трудяга, хитрый Митрий, который во всём себе отказывал и даже не женился до поры, — получал вдвое больше потому, что высидел свинцовым задом диссертацию»[125]. Кандидатскую надбавку платили, руководствуясь формальным критерием, а не за реальный труд и не за реальный вклад. Получив вожделенную учёную степень, её обладатель фактически становился владельцем пожизненной ренты, которую никто не мог у него отнять, разумеется, если её обладатель не вступал в откровенную конфронтацию с властью. Трифонов излагает эту истину не в лоб, не прямолинейно. Он пишет, что после того, как Дмитриев отказался от идеи писать диссертацию и стал говорить, что «лучше честно получать сто тридцать целковых, чем мучиться, надрывать здоровье и унижаться перед нужными людьми. И Лена теперь тоже так считала и презрительно называла знакомых кандидатов дельцами, пройдохами»[126]. Вкладывая такие рассуждения в уста Лены Дмитриевой, которую мать и сестра мужа постоянно обвиняют в мещанстве, автор повести защищает эти рассуждения от возможных цензурных нападок. Что взять с мещанки?

Уже в конце 1960-х годов, когда советская власть была очень крепка и казалась незыблемой, а иллюзии шестидесятников ещё не подверглись эрозии и не вступили в непримиримый конфликт с действительностью, Юрий Валентинович Трифонов фактически показал нежизнеспособность системы: точно диагностировал тяжёлые заболевания системы и её летальный исход. Если в «Обмене» это было продемонстрировано на примере интеллигенции технической, то в повести «Предварительные итоги» (1970) — на примере интеллигенции творческой. Последовательно рассматривая различные группы образованных горожан, Трифонов, никого не осуждая, вновь и вновь пытается понять общество, в котором живёт.

«В начале мая ударила тропическая жара, жизнь в городе сделалась невыносимой, номер накалялся с одиннадцати часов и не остывал до рассвета, у меня начались одышки, головокружения, одна ночь была ужасной, и я, промучившись эту ночь бессонницей, стеснением в груди и страхом смерти, к утру смалодушничал и позвонил в Москву»[127]. Страх смерти испытал 48-летний переводчик Геннадий, от лица которого и ведётся повествование. Пережитый ночью страх заставляет его подвести итоги своей жизни. Подведение итогов происходит в разгар работы над переводом поэмы «Золотой колокольчик». Геннадий уже два месяца живёт в Ашхабаде и переводит с подстрочника огромную поэму туркменского поэта Мансура, своего друга, занимающего какой-то важный пост, скорее всего, в руководстве республиканского Министерства культуры или Союза писателей республики. Если у переводчика в повести наличествует только имя (лишь дважды его называют Геннадием Сергеевичем), то у туркменского поэта наличествуют имя и отчество. Кроме того, у Мансура Гельдыевича есть персональный автомобиль «ЗИМ», широчайшие связи и возможность устроить страдающего от жары Геннадия на пустующую дачу работников культуры в горном посёлке Тохире, что в шестидесяти километрах от города.

В поэме «Золотой колокольчик» двенадцать глав и три тысячи строк. Ежедневно Геннадий, которому очень нужны деньги, переводит по шестьдесят строк четырёхстопным амфибрахием — это много. По существующим тогда нормам оплаты литературного труда и поэту, и переводчику платили построчно. Учитывая то, что «Золотой колокольчик» планируют издать не только в Москве, но и в Минске, Геннадию и Мансуру светит неплохой гонорар, соизмеримый с первым взносом за кооперативную квартиру. А учитывая то, что опусы национальных авторов издавали массовым тиражом в десятки, а то и сотни тысяч экземпляров (меньших тиражей в то время просто не было), поэт и переводчик получат ещё и неплохие потиражные отчисления. Ни о чём подобном сегодняшние литераторы не могут даже мечтать. Очевидно, что «Золотой колокольчик» — поэму о девушке, которую «односельчане прозвали так за звонкий, мелодичный голосок»[128], не будут читать ни на русском, ни на туркменском языках. Весь тираж заляжет мёртвым грузом в книжных магазинах и на складах библиотечных коллекторов. Скорее всего, «Золотой колокольчик» будут давать в нагрузку к дефицитным книгам. И это при постоянном тогда дефиците бумаги! Такое было возможно только в СССР, когда развитию национальных культур уделялось огромное внимание, не в пример центру. В те годы невозможно было купить стихотворные сборники не только Ахматовой, Цветаевой или Пастернака, но даже сборники Тютчева, Фета или Баратынского!

Современному читателю необходимо объяснить реалии недавнего прошлого. Союз писателей меньше всего был творческим объединением. Фактически это был государственный департамент по делам литературы, в котором была своя Табель о рангах — жёсткая иерархия, хорошо оплачиваемые штатные должности и свои литературные генералы. Ни о какой экономической эффективности или самоокупаемости деятельности Союза речи не было. Власть не жалела денег на идеологию, почитая всех писателей или «инженеров человеческих душ» бойцами идеологического фронта. Геннадий, переводя с подстрочника на русский язык национальных поэтов, фактически выполнял идеологический заказ власти, полагавшей необходимым, не считаясь ни с какими материальными издержками, поощрять развитие национальных литератур. Трифонов вскользь сообщает, что подстрочники для перевода Геннадий получал в восьми местах. Однако эти заказы не были регулярными: то густо, то пусто. Сам Геннадий беспощаден к самому себе: «…знания мои приблизительны, интеллигентность показная, я никогда всерьёз не читал Ницше и ничего по-настоящему не знаю ни о Персии, ни о Заратустре, а немецким и французским языками владею лишь в той степени, чтобы в туристической поездке сказать кельнеру в ресторане: „Пожалуйста, ещё хлеба!“»[129].