Стрела амура - Сандра Мэй

Она осторожно нажала на ручку.

Дверь отворилась. Лиза осторожно шагнула внутрь номера — и замерла на пороге, не в силах пошевелиться.

Джон первым делом прошагал тяжкими шагами в ванную и ровно три минуты простоял под холодным душем. Не помогло.

Он небрежно вытерся и вышел в гостиную. Стоял, обнаженный, перед весело горящим камином и искренне подумывал о бегстве в Иностранный легион.

Что за глупая, неприличная, дикая выходка! Испортить своими руками хороший… ну, нормальный вечер! Теперь она замкнется в себе, будет думать о нем невесть что, и совершенно правильно, совершенно верно будет думать, потому что джентльмены, тем более графы, не бросаются на девушек, как только им приспичит целоваться.

В этот момент память историка с тоской подсказала эпизоды из прошлого, когда английские графы просто перекидывали полюбившуюся девицу через седло и везли ее в свой замок. И все, между прочим, было прекрасно, и разводов тогда не было в помине! А демография!

Он вдруг явственно представил себе спальню в Касл-Мэнор, высокие черные балки под потолком, и жаркий огонь в громадном каменном — не то что здесь — камине. И шкуру медведя на полу, а на этой шкуре — раскинувшаяся в жаркой истоме маленькая черноволосая фея, нежная и страстная, желанная и единственная во всем белом свете. Лиза.

Он вцепился скрюченными пальцами-когтями в каминную полку. Мышцы на спине затвердели, словно каменные. Еще более каменной была некая часть его тела, и никакой холодный душ не мог с этим ничего поделать.

Джон Брайтон не расслышал, а, скорее, почувствовал легкое движение за спиной. И повернулся.

И утонул в черных, как ночь, глазах маленькой женщины.

* * *

Она дышала так тяжело, словно только что пробежала несколько километров по склону горы. Напряглись и закаменели соски под тонкой тканью вечернего платья, жаркой истомой таяло тело, подгибались колени, и впервые в жизни она неистово, бесстыдно и жадно хотела мужчину. Этого мужчину.

Она впилась скрюченными пальцами в дверной косяк, закусила губу. Стоявший у камина Джон медленно повернулся к ней…

Отблески пламени играли на светлой коже, делали ее золотистой. Обнаженный мужчина был прекрасен, словно языческий бог, и внушал такое же языческое желание. Лиза порывисто всхлипнула, а потом бросилась к нему, на ходу яростно освобождаясь от невыносимо раздражавшего ее платья. Миг — и два обнаженных тела покатились по пушистой шкуре, сплетаясь в немыслимый, нерасторжимый, единый клубок страсти, желания и восторга.

* * *

Она была очень горячей и гладкой на ощупь. Немыслимо нежной — и в то же время упругой. Казалось, в ней воплотились все идеальные представления мужчин о женском теле.

У нее была небольшая грудь — он легко накрывал ее ладонью. В то же время эта маленькая грудь была округлой и упругой, и крошечный темный сосок был нежнее лепестка розы.

Он осторожно прикоснулся к соску губами, обхватил, провел кончиком языка, потом перешел к другой груди — и женщина со стоном выгнулась в его руках, забилась, раскрываясь, словно цветок, навстречу его желаниям.

Он не будет торопиться. В сказке все должно идти своим чередом, потому что иначе сказка взорвется изнутри — так говорила Герцогиня Алисе.

Продолжая ласкать языком ее соски, он осторожно проводил пальцами по напряженной спине девушки, внутренне ужасаясь жесткости собственных ладоней. Ему казалось, что он может поцарапать эту нежную кожу.

Она вдруг обхватила его бедрами, изо всех сил обняла за шею руками, и он вскинул к ней пылающее лицо, не в силах закрыть глаза и отдаться поцелую целиком. Он должен был смотреть на нее. Должен был напиться ее красотой, напитать ею свое тело, почувствовать, как они растворяются друг в друге.

Она была такой маленькой и хрупкой, тоненькой и гибкой, и он страшно боялся причинить ей боль. Он знал свое тело, знал собственную силу и мощь своей плоти, но не испугает ли это ее?

Однако маленькая фея сама прильнула к нему, выгнулась, прижалась, и только судорожный вздох сквозь стиснутые зубы, только темное пламя страсти в огненных глазах, а руки-птицы уже опустились на его плечи, и не осталось в мире ничего — только огонь, тьма и бесконечное море нежности.

Их тела забились в едином бешеном ритме, в старом, как мир, танце для двоих, и он даже не заметил, как вошел в нее, потому что это было естественно, как дышать — быть единым целым.

И тьма начала разрастаться мириадами взрывающихся солнц, рокот Океана заполнил разгоряченные головы, неведомая сила стиснула им обоим горло, и последним выдохом прозвучало под потолком, превратившимся в небо:

Люблю!

* * *

Она вновь видела белоснежную равнину, и золотой отблеск на бесчисленных доспехах, и татуированные змеи ползли с мускулистых рук ей на грудь, но не жалили, а растворялись жидким огнем в крови, делали тело невесомым и послушным воле мужчины.

Она не чувствовала боли или неудобства — хотя он был очень велик для нее, и тяжесть его тела почти не давала ей вздохнуть. Однако именно эта тяжесть и была желанна. Она растворялась в нем постепенно, вливаясь пламенем в его кровь, вплавляясь потоками жидкого золота под горячую кожу.

Молодой языческий бог сжимал ее в объятиях, и она с нежностью и радостью превращалась в его жрицу, в его рабу, в его повелительницу.

Куда-то делись стены и потолок, вместо них все стало — небо. Ушло время — наступило бессмертие. Больше не нужно было искать истину — она жила под стиснутыми ресницами, на искусанных от счастья губах, в коротких ритмичных вздохах и стонах. Осталось только понять ее — и самому стать богом.

И в тот момент, когда истина обрушилась на них громадной волной невидимого Океана, они рухнули с вершины в бездну, а потом вознеслись туда, где должно было быть небо, но вместо него оказалось — огонь, мягкий мех на полу и два тела, спаянных воедино в смертельно прекрасном объятии…

* * *

Конец света обернулся началом времен. Изнеможенные, выжатые до последней капли, переполненные нежностью и усталостью, они так и заснули, не разомкнув объятий.

* * *

Лиза очень хотела проснуться, потому что ей надо было проснуться, ее ждало важное дело. Какое — она во сне не помнила, но то, что важное, знала наверняка. Поэтому она попыталась сесть с закрытыми глазами, так у нее раньше получалось.

Раньше — не теперь. Теперь сесть оказалось невозможно. Лизу что-то держало. Это «что-то» было горячим и гладким, очень приятным и, главное, большим. Таким большим, что накрывало Лизу наподобие одеяла.

Совершив во сне могучее усилие воли, она проснулась, лежа, и уставилась в потолок. Потом скосила глаза вбок. И улыбнулась.

Всю ее целиком обнимал большой светловолосый мужчина, спавший с ангельской улыбкой на загорелом лице. Сейчас, в утреннем прозрачном свете, он уже не казался богом. Это был просто мужчина. Ее мужчина.