Княгиня Монако - Александр Дюма

В итоге, как граф и рассчитывал, эти бесхитростные души прониклись к нему полным доверием; обеим дамам и в голову не приходило, что их любимец может заинтересоваться такой пигалицей, как я, и они утратили всякую бдительность. Я же беспрестанно думала о кузене, о чем свидетельствовали мои вспышки гнева, и мое самолюбие чувствовало себя уязвленным из-за того, что мной пренебрегают. За две недели мое чувство к графу разгорелось сильнее, чем если бы он провел полгода, стоя передо мной на коленях. С гордячками следует поступать именно так — это самый верный путь к их сердцу. Я осунулась от раздражения, и мне все опротивело; запираясь в своей комнате, я рыдала там часами напролет и дошла до того, что стала буквально на всех бросаться; особенно безжалостно я обращалась с матушкой и с г-жой де Баете. Я помыкала ими без всякой причины; такого отвратительного настроения у меня еще никогда не было.

Подобным образом я вела себя в течение нескольких недель; как-то раз, утром, в дивную погоду, о существовании которой и не подозревают парижане — такая бывает лишь в наших благословенных южных кантонах, — я тайком выскользнула из дома одна со своей крошечной собачкой Клелией и отправилась бродить по полям, желая, чтобы меня за это как следует побранили, но прежде всего мне хотелось, чтобы обе мои тиранки вдоволь поволновались и посердились. Тиранки! Эти бедные добрые создания! Однако в ту пору я думала о них именно так. В замке все еще спали; я радовалась в предвкушении того, что проведу весь день одна и буду есть черный хлеб с сыром в крестьянских хижинах, а меня тем временем будут искать.

Благополучно выбравшись из парка, я отыскала живописную тропу, которая была мне хорошо известна; петляя между двумя живыми изгородями, усыпанными цветами, она привела меня на вершину круглого холма, где сохранились какие-то развалины. Я сотни раз бывала здесь с Пюи-гийемом и братьями, и теперь эти места вызывали у меня множество воспоминаний; я не забыла, как нежно тогда относился ко мне кузен, и, сравнивая его прежнее чувство с нынешним презрением, недоумевала: «Ведь я сейчас красивее, взрослее и лучше во всех отношениях, чем была в ту пору, почему же он не желает этого замечать?»

С высоты холма я обозревала Бидашский замок и со злорадством думала, что там уже должны были переполошиться. Окна дома сверкали на солнце; сияние светила придавало окружающему пейзажу роскошный и величественный вид, неизменно приводивший меня в восторг будь-то в Бидаше или в Монако. Я принялась размышлять о многом, причем более серьезно, чем обычно; мне пришла в голову мысль о моем замужестве, и я стала гадать, кто мог бы стать моим избранником.

«Я бы вышла замуж за бедного Танкреда, я бы вышла замуж за Филиппа, но где же он? Я бы вышла замуж…» Тут я прервала сама себя:

«Нет, я ни за что за него не выйду: он обожает госпожу де Баете с ее полумаской, он собирается добиться успеха благодаря старухам. Такое средство не хуже любого другого. Как он старается! В конце концов, мадемуазель де Гра-мон отнюдь не создана для такого ничтожества, как он».

Я не смогла удержаться от слез досады при мысли о том, что «такое ничтожество» пренебрегает мной. Можно было умереть от стыда:

«Пусть только он на меня посмотрит, этот смазливый льстец и лицемер, а я уж постараюсь, чтобы он поневоле на меня посмотрел! О! Как же я тогда буду его презирать в свою очередь, я заставлю его валяться у моих ног, а сама выйду замуж за какого-нибудь принца, чтобы оттолкнуть это ничтожество ногой, чтобы он бесился от злости, сколько мне будет угодно! Да, это будет, да, это случится, я так хочу, я так хочу!»

Клелия носилась вокруг, выискивая в траве следы каких-то зверей; внезапно она устремилась вперед как безумная и принялась громко лаять в сторону тропы, откуда послышались чьи-то шаги.

Мне совсем не было страшно, однако ни одна девушка моего возраста и моего положения никогда не оказывалась одна, без защитников, даже без сопровождающего лакея, на подобной прогулке; это был безрассудный поступок, и лишь такая сумасбродка, как я, могла на него отважиться.

Я сама придумала эту восхитительно сладостную месть и упивалась ею, но все же испуг Клелии и приближавшиеся шаги заставили меня задуматься. «А вдруг это какой-нибудь разбойник?» — пронеслось у меня в голове.

Мой взгляд упал на часы, которые я носила на цепочке, усыпанной бриллиантами, а также на мои кольца, подвески и брошь. В эту минуту ярость собачки усилилась.

Как вам известно, я отнюдь не отличаюсь робостью; я безбоязненно встречала крики парижского сброда, его угрозы и ругательства, что само по себе уже немало; тем не менее в ту минуту мной невольно овладел испуг, и я приготовилась защищаться изо всех сил. Я из тех людей, кто умеет владеть собой, кому не изменяют присутствие духа и воля, кто почти всегда остается хозяином положения, не теряя при этом мужества. Я была такой даже в ту пору. И я ринулась навстречу опасности, восклицая: — Ну же, Клелия! Ну же, пиль, пиль!

Клелия вернулась ко мне, ощетинившись, и я до сих пор содрогаюсь, вспоминая о том, что предстало моим глазам.

Передо мной стояла старуха, невообразимо безобразное и уродливое создание, в лохмотьях, с седыми, сальными, зловонными, редкими волосами, ниспадавшими на плечи прямыми прядями. Она была похожа на старую испанскую цыганку, к которой привязалась королева-мать, назначившая ее воспитательницей мартышек и попугаев, которые обитали в покоях ее величества. У старухи был тот же облик, если не считать ее лохмотьев, ибо любимица королевы всегда наряжалась колдуньей и щеголяла в черно-красном одеянии; по словам служанок ее величества, цыганка замечательно предсказывала судьбу, и они советовались с ней с утра до вечера.

Между тем старуха приближалась ко мне, отталкивая Клелию небольшой палкой из орешника, обвязанной выцветшими шелковыми лентами; она обращалась с Клелией, словно с шавкой, невзирая на происхождение и родословную моей собачки. Цыганка устремила на меня свои черные, сверлящие, похожие на пылающие угли глаза. В конце тропы, напротив меня, лежал камень, который упал с одной из обвитых плющом колонн. Дойдя до камня, старуха села на него, а негодующая Клелия вцепилась в накидку, свисающую у нее за спиной, и разорвала ее на клочки.

Незнакомка отстранила собачку столь благородным жестом, что ей позавидовал бы даже барон:

— Уберите вашу собаку, Шарлотта де Грамон, если вы не хотите, чтобы я ее ударила.

Не привыкшая к тому, чтобы со мной говорили в таком тоне, я вскинула голову и надменно осведомилась у старухи, откуда в ней столько дерзости. — От моего могущества! — отвечала она. — Вашего могущества?

— А! Ты в этом сомневаешься! Неразумная девчонка, жаждущая свободы, общения с природой и, возможно, любви, ты не узнаешь королеву этих гор, богиню остроконечных вершин, облаков и вечных снегов, не столь заледеневших, как мое сердце. Эта странная речь удивляла меня все больше и больше.

— Королева! — презрительно вокликнула я.

— Да, королева, причем более могущественная, чем все европейские королевы, восседающие на тронах, ибо я повелеваю не только своими подданными, но и стихиями, даже самим дьяволом. Все на земле и в этих просторах повинуются моей воле; эта палочка — неодолимый скипетр, перед которым никто не может не склониться. Я молча пожала плечами.