Цицерон. Между Сциллой и Харибдой - Анатолий Гаврилович Ильяхов

могу дальше писать – меня душит отчаяние!.. Моя Теренция, самая преданная, самая лучшая жена! Моя доченька, моя самая любимая! Мой сынок Марк, моя последняя надежда, прощайте!»

Помпоний Аттик выполнял обещание Марку, предоставил охрану его семье, снабжал деньгами и вёл переговоры с сенаторами. Понимая ответственность за Марка, возвращался к нему и через несколько дней торопился назад, чтобы завершить начатые дела по его реабилитации.

Не успел Аттик появиться в Риме, как получал новое письмо с нервными упрёками: «…Бесспорно, если бы была хоть крошечная надежда на моё спасение, ты при твоей любви ко мне не бросил бы меня в такую минуту. Лучше бы я поехал вместе с тобой в Рим – где пусть меня сразу убьют, уж прости меня, пожалуйста, за эти слова…»

Аттик оставлял все дела в Риме и появлялся у друга, стыдил как капризного или больного ребёнка…

Тем временем ситуация для Цицерона усугубилась. Трибун Клодий предложил Сенату новый закон. По нему преступник Марк Туллий Цицерон обязан покинуть пределы Римского государства. Изгнанник лишался имущества, которое распродавалось желающим на аукционе. Чтобы завершить расправу, трибун нанёс страшный удар по авторитету Цицерона: обязал сенаторов принять его предложение, что прежнее постановление о казни заговорщиков принято ими по подложному обвинению консула Цицерона. Тем самым добровольное изгнание из Рима, коему он себя подверг, превращалось в акт официального возмездия за «преступления перед римским народом». По этому закону на всей территории Римской республики запрещалось предоставлять Цицерону убежище. Нарушителям грозило уголовное преследование. Клодий настоял, чтобы в новый закон включили пункт о «запрещении даже в самом далёком будущем пересматривать или отменять настоящий закон».

Узнав о новом шаге мести Клодия, Марк в отчаянии пишет брату Квинту: «…Вести эту жизнь дольше не могу. Никакая мудрость, никакое учение не дают столько сил, чтобы выдержать такое страдание».

В письмах Аттику, застрявшему по сенаторским делам в Риме, изливает безнадёжную скорбь, что «влачит самое жалкое существование и тяжко страдает»… Грозит наложить на себя руки: «…Я подавлен в такой степени, какой ты ни у кого не видел и о какой не слыхал… Но скажи, есть ли какое-либо злоключение, которого я не был бы лишён в моём бедственном положении? Пал ли кто-нибудь, когда-нибудь с такой высоты, такого положения, за такое правое дело, при таких дарованиях, опыте, влиянии, несмотря на защиту всех достойных граждан?»

Подобные письма Марк чуть ли не ежедневно отсылал друзьям и знакомым семьи, также близким к его страданиям сенаторам с призывами, полными отчаяния и горя; умолял добиваться – но не прощения его, а отмены несправедливого закона, чтобы мог вернуться домой без страха быть убитым. Послания отправлял пачками с оказией или, неимоверно рискуя, собственными рабами, сопровождавшими его в изгнании. Если бы их схватили люди трибуна, под пытками они выдали бы его местонахождение, или могли убить в дороге разбойники, позарившиеся на вещи при них.

Радовали только сообщения, что глашатаи трибуна Клодия каждый день на площадях предлагали римлянам что-либо купить из имущества изгнанника на аукционе, но желающих не находилось.

Через полтора месяца после бегства из Рима Марк понял, что дальнейшее пребывание на чужой вилле опасно как для него, так и для хозяина. Аттик посоветовал поселиться на Сицилии, где со времени наместничества у Марка оставались верные друзья; благодарные сицилийцы помнили своего защитника в деле против Верреса.

От берега к берегу

Из Италии на Сицилию путешественники попадали из Регия, крайней точки на юге страны. Путь неблизкий. Марк со спутниками добирался на нескольких конных повозках по найму; пыль, грязь, дожди, холод и ветер, бессонные ночи. Если бы не поспешные сборы и не скрытность, поездка собственным транспортом не казалась бы столь утомительной. А так, отсутствовали многие необходимые «удобства» – для сна и приятного времяпрепровождения, например, обеда в пути, чтения книг или настольных игр и даже «ночной вазы» по нужде. В Риме осталась дорожная повозка с убранством внутри, соответствовавшая имущественному и должностному статусу Марка: драгоценная отделка, мягкие подушки и ковры, шелковые занавески, наборы ценной посуды и даже любимые вещи, бронзовые статуэтки греческих муз, с которыми он не желал расставаться даже на время. Ситуация усугублялась плохим состоянием придорожных гостиниц, где Марк и его люди вынужденно укрывались от непогоды, утоляли голод и получали ночлег. Ловкие трактирщики ухитрялись неплохо заработать, подавая малопривлекательную пищу и вино или недодавая овса лошадям.

Всё омрачало Марка в этой вынужденной поездке по Италии. Когда овладевали слишком тревожные мысли, омочив палец в слюне, он слегка потирал им за ухом – приходило облегчение… От головной боли, которая в последнее время так сильно мучила Марка, что однажды в зеркале он усмотрел, что появилась седина и волосы стали редеть. По совету лекаря, во время приступа он поливал голову вином, настоянным на хамелеоне. Приходило облегчение, после чего мир вокруг не казался столь мрачным и недоброжелательным. В такие моменты Марк с благодарностью вспоминал беседы с Аполлонием с Родоса – как старик помогал справляться с трудностями, но уже из прошлого…

…Зима приносит стужу – приходится мёрзнуть. Лето возвращает тепло – приходится страдать от жары. Неустойчивость погоды грозит здоровью – приходится хворать. Где-нибудь встретится дикий зверь, где-нибудь – человек, который опаснее свирепого зверя. Одно отнимет вода, другое – огонь. Изменить такой порядок вещей мы не в силах, но в силах обрести величие духа, достойное мужа, добро, и стойко переносить любые превратности судьбы, не споря с природой.

А природа изменениями своими вносит порядок во всё, что ты видишь: за ненастьем следует вёдро, после затишья на море встают волны, дуют и прекращаются ветра, ночь сменяется днём, одна часть неба «поднимается», другая «опускается» – всё вследствие того, что природа состоит из противоположностей. К этому закону следует лишь приспособить наш дух, заставить ему повиноваться; что бы ни случилось, иначе быть не могло… Вот почему никому и никогда не следует бранить природу…

Вспоминая слова родосского мудреца, Марк невольно пропускал их через себя, осмысливая, и уже не роптал, воспринимал то, чего не мог изменить…

* * *

Жители узнавали Цицерона, многие радовались и печалились, в ночлеге не отказывали, как и в фураже и продовольствии для него и свиты. Были и такие, кто следовал жестоким указаниям трибуна Клодия.

Регий показался Цицерону невзрачным городом, в основном его населяли потомки переселенцев с материковой Греции. Не желая здесь задерживаться, Марк поручил Тирону разыскать владельца корабля, на днях направлявшегося на Сицилию.

Неожиданно объявился давний римский друг Марка и предложил ночлег в своём доме, откуда открывался великолепный вид на море ласкового лазурного цвета. Это был узкий пролив, где встречались воды двух морей – Ионического и Тирренского, что было заметно по разным оттенкам вод каждого. Заметив, с каким интересом Марк разглядывает дальний берег, хозяин произнёс со значением:

– Ты видишь знаменитое место, воспетое Гомером. Именно здесь проплывал Одиссей с товарищами.

Он показал вдаль на противоположный сицилийский берег.

– Вот где пряталась чудовищная Харибда, а на нашем берегу – не менее ужасная Сцилла.

На следующий день Марк не удержался от соблазна посетить «коварную Сциллу». Пролив выглядел слишком мирным, чтобы поверить Гомеру; вместо ужасных водоворотов наблюдал едва заметное течение.