Скелеты - Максим Кабир

— Здравствуйте, Мадина Тимуровна.

Библиотекарша сбавила шаг, напряглась. В стеклах солнцезащитных очков-вайфаеров отразились вороны и облака.

— Вы меня не помните, я в вашей школе учился.

— Как твоя фамилия, мальчик? — голос Умбетовой был по-учительски строг, и Андрей невольно улыбнулся.

— Ермаков Андрей! — отчеканил он.

— Помню, помню. Темненький такой.

— Вы мне Заходера посоветовали. И «Джекила и Хайда». Как… как ваши дела?

Он задал вопрос и тут же обругал себя. Очевидно, дела Умбетовой оставляли желать лучшего.

— Да вот, — она стукнула тросточкой.

— И давно вы?..

— Уже год. Из-за нервов у меня диабет развился. А из-за диабета дистрофия сетчатки.

«Она же не старше моей мамы», — подумал Андрей. Захотелось как-то помочь женщине, утешить. Но та Умбетова, к которой он ходил в библиотечный зал, своенравная, твердая, как скала, вряд ли нуждалась в жалости.

— Мадина Тимуровна, Мельченко фестиваль организовывает. Поэтический. В этот четверг. Хотите, я вас проведу.

Она невесело хохотнула и двинулась дальше по дорожке. Прямая спина, горделиво приподнятый подбородок. Цокая палочкой, бывшая библиотекарша произнесла:

— Я ни читать им не стану, ни слушать их. Я… я им всем смерти желаю.

— До свидания, — брякнул Андрей, огорошенный честностью слепой женщины.

Они прогуливались с мамой по кладбищенской тропинке, от березки на папиной могиле до бабушкиного витого креста. Вдоль скорбящих ангелов и грозных нуворишей, братков из девяностых, взирающих с гранитных плит. Полуголый Иисус дрожал под порывами ветра, его жестяная фигурка была примотана проволокой к кенотафу. Какой-то весельчак повесил на пихту золотистый дождик. Мертвые тоже встречали Новый год.

— Бабушка в тебе души не чаяла, — сказала мама. — Ты в детстве просил почистить для тебя семечки, и она налущивала целое блюдо, так что зернышки не умещались во рту, и ты был похож на хомяка. Она называла тебя: мой хомячок.

«Спасибо, бабулечка», — подумал он, глядя на ажурный крест.

— И когда у тебя ноги тянули… эти боли роста. Она ночевала у нас, не спала до утра. Чай готовила на травах…

— И целителя пригласила, — сказал Андрей.

— Да, — подтвердила мама, — не посоветовавшись со мной. Он ночью пришел, ты спал уже. Мол, во сне лечить надежнее. Я ее отругала, что ты, говорю, чужого дядьку в дом пустила. Но ведь благодаря ему у тебя боль прошла.

— А что он делал?

— Бог его знает. Меня там не было. Шептал, колдовал. Руками водил. Главное, что подействовало.

— Мам, а кто такая Лиля Дереш?

— Дереш? Впервые слышу. Она местная?

Он пожал плечами.

— А фраза «белая лилия черной зимы» тебе говорит о чем-то?

На этот раз мама думала дольше.

— Хм, кажется, да. Где-то я подобное слышала. И совсем недавно.

Она прикрыла веки, копаясь в архивах памяти. Кажется, почти ухватила мысль за хвост, но хвост выскользнул. Она признала поражение:

— Голова дырявая. А может, померещилось.

— Скажешь, если вспомнишь. Это важно.

— Андрюш, — робко сказала мама на выходе с кладбища, — вы с Машей поссорились?

— Мы расстались, мам.

Ее рука сползла с его локтя. Он обернулся и увидел слезы в маминых глазах и всполошился:

— Ну, ты чего? Век такой, никто никому не нужен. Только ты мне, а я тебе.

— Ты солгал, — сказала мама сокрушенно.

— Прости меня. Прости.

Мама вздыхала, отказываясь верить сыну.

— Вы же обвенчаны. Это грех, Андрюш.

— Это жизнь.

Вороны взмывали к тучам по спирали и каркали, каркали, каркали…

В вестибюле Дома культуры сновали «снежинки», «зайчики» и «тигрята». Воспитательница, облаченная в костюм Снежной королевы, командовала шебутной оравой:

— Илиязова, оставь в покое Гончарова! Степа, не лезь на перила! Никому не разбредаться до прихода родителей!

Дети галдели, скакали и приплясывали. Девочки повзрослее — танцовщицы из ансамбля «Грация» — заняли скамьи вдоль стены, сгорбились над айфонами. Прошел голенастый, ахающий на все лады Камертон:

— Елена Васильевна! Статуэтки уже подвезли?

— Час назад, Артур Олегович, — известила художественный руководитель. Вопреки своей фамилии — Сова — она больше походила на крольчиху. Подрагивал и морщился нос, выпирали передние зубы. Необъятный зад раскачивался при ходьбе.

На столе в актовом зале поблескивали четыре одинаковые статуэтки. Железные болванки-постаменты и торчащие из них кованые перья. Грубые, увесистые инсталляции. Награды лучшим поэтам города от членов жюри и приз зрительских симпатий. Местный умелец, по мнению Хитрова, весьма точно уловил суть: растрепанные перья, намертво впившиеся в индустриальную основу, как нельзя лучше характеризировали варшавцевских поэтов.

Камертон крякал, довольный, ворочал тяжеленные статуэтки.

Сторож Чупакабра, выглаженный и непривычно трезвый, таскал из кладовки декорации.

Предпраздничное настроение наэлектризовало воздух. Хитров с превеликой радостью отдался бы его мандариново-шампанской власти, но прежде необходимо было разобраться с первоочередной проблемой. С призраками.

Он отыскал в фойе директрису и рапортовал:

— Утренник провели.

— А как там подготовка к концерту? Мы на твою группу возлагаем большие надежды!

«Слабать им, что ли, песню о Вове?», — подумалось Хитрову.

— Сегодня и завтра порепетируем еще, отполируем.

— Не подведи нас! На кону репутация ДК.

Она всегда говорила: «нас», «мы», словно срослась с пышными колоннами, с хламом-реквизитом, с пианино, пылящимся на повороте к туалету.

— Тамара Георгиевна, я отлучусь ненадолго. Проведаю ребенка.

— Беги, конечно.

Небо заволокли тучи. Их темные животы почти касались крыш и звезды на верхушке главной городской елки. Очень хотелось снега. Снег очистит, снег протрезвит, изгонит из Варшавцево бесов.

«Жигуль» поплыл по лужам.

«Мои змеи и кассеты Ермакова… Лиля Дереш… где тут связь?»

Хитров выстукивал пальцами ритм, и ритм был тревожным, дерганым.

Он ехал домой — впервые за несколько дней.

Пора повести себя по-мужски.

Тучи ползли из степи и окружали человеческое жилье. Хмурые пустые улицы.