«Я не попутчик…». Томас Манн и Советский Союз - Алексей Николаевич Баскаков

быть, стал нам чужд или, может быть, производит доктринерское или неприятно поучающее впечатление, даже в этих неудачных проявлениях Томас Манн был и остается немцем, созидателем того великого, что есть в немецком народе. <…> Этого отказа, равно прискорбного для нас и Томаса Манна, мы могли бы избегнуть, если бы своевременно обдумали и вместе взвесили, как, когда нам обратиться к Томасу Манну и обращаться ли вообще[219].

Бехер говорил как немецкий патриот и одновременно антифашист и представлял, таким образом, ту идеологическую модель, которую Советы предназначили для его родины. Он как бы выступал от имени и по поручению «хорошей Германии». Несомненно его глубокое уважение к Томасу Манну как писателю и противнику нацизма. Открытым текстом он указывал всем заинтересованным сторонам на бестактность и неуместность грубого давления на писателя. Если вспомнить, что Бехер был не только поэтом, публицистом и функционером от культуры, но и политическим агентом на службе Сталина, невозможно не признать его высокий профессионализм.

Проблемой оказалась именно та идеологическая модель, которую он так убежденно представлял. Еще во время войны Томас Манн со скепсисом высказывался о предполагаемых планах Советов по Германии: преобразовании и приспособлении под свои цели немецкого патриотизма; сильной Германии, используемой против Запада; формировании «национал-демократической империи» в связке с Советским Союзом. В письме к фон Моло он писал, ссылаясь на свой недавний доклад «Германия и немцы», что отвергает теорию «плохой» и «хорошей» Германий. Плохая Германия – это хорошая, которая пошла по ложному пути[220]. Бехер был желанным московским корреспондентом братьев Манн и де-факто их куратором. Так или иначе, он углубил «платоническую» симпатию Томаса Манна к Советскому Союзу. Но окончательно упрочила ее сама мировая политика.

Холодная война началась вскоре после Второй мировой. Геополитическое и идейное соперничество между СССР и США было обострено отдельными злободневными событиями. В начале сентября 1945 года шифровальщик советского посольства в Оттаве Игорь Гузенко попросил убежища в Канаде. Он передал канадскому правительству более ста совершенно секретных материалов, с помощью которых была раскрыта мощная шпионская сеть Советов в Северной Америке. Ее деятельность касалась, прежде всего, атомного проекта США и затрагивала правящую элиту Канады. Тайное следствие продолжалось до зимы 1946 года, затем последовали оперативные мероприятия. Контрразведовательной акции такого масштаба Северная Америка не видела с июля 1941 года, когда ФБР арестовало более тридцати германских шпионов. После этого по указанию Рузвельта все германские консульства в США были закрыты[221]. В данном же случае речь шла о недавней державе-союзнице, которая, как выяснилось, еще во время войны активно шпионила за своими братьями по оружию. Скандал вокруг дела Гузенко подлил масла в огонь начинавшейся холодной войны. Томас Манн узнал о разоблачении советских шпионов в феврале 1946 года из газет и констатировал «мощную кампанию пропаганды»[222].

Еще одним злободневным событием стала речь Уинстона Черчилля в Фултоне 5 марта 1946 года. Отставной британский премьер назвал войну и тиранию двумя величайшими несчастьями («two giant marauders»), в защите от которых нуждается человечество – или, как он тонко намекнул, в первую очередь, западная его часть. Сохранение мира гарантирует, по его словам, недавно основанная Организация Объединенных Наций. Один из его важнейших факторов – братский союз англоязычных народов. Если устранить опасность войны и тирании, то все нации смогут достичь эпохи процветания и пользоваться ее благами. Земля – щедрая матерь[223].

Это была «идеалистическая» часть Фултонской речи, которая, безусловно, понравилась и Томасу Манну. Еще в июле 1945 года он с досадой писал о союзниках, заседавших в Потсдаме: «Ни шагу к цели, чтобы сделать Землю полезной для всех. 3 лидера, определяющих судьбы мира, занимаются только всякой ерундой и играют на рояле»[224]. Теперь же один из этих лидеров, хоть и отставной, все-таки озаботился судьбами человечества и вопросами голода и нищеты.

В Фултонской речи была и другая часть: без дипломатических экивоков Черчилль перешел в наступление против Советского Союза. Он говорил, что за железным занавесом страны Восточной Европы все сильнее и сильнее попадают под влияние или даже руководство Советов. Коммунистические партии этих стран стремятся установить тоталитарный контроль над ними. Советы пытаются образовать в своей оккупационной зоне квазикоммунистическую партию. «Если советское правительство, – отмечал Черчилль, – с помощью сепаратных действий попытается создать в своей зоне прокоммунистическую Германию, то это вызовет новые трудности в британской и американской зонах и позволит побежденным немцам стать предметом торга между Советами и западными демократиями». Акции Советского Союза, по словам Черчилля, не ограничиваются только Восточной Европой: далеко от своих границ он создает коммунистические пятые колонны, действующие по строгим указаниям из центра. Они представляют собой растущую угрозу для христианской цивилизации, за исключением Великобритании и Соединенных Штатов, где коммунизм еще лежит в пеленках[225]. В заключение речи оставной политик заверил аудиторию в своей приверженности идее мира.

Реакция Сталина, как и следовало ожидать, была скорой и резкой. 14 марта 1946 «Правда» опубликовала интервью, в котором он причислял Черчилля к поджигателям войны и сравнивал его идею альянса англоязычных народов с расовой теорией Гитлера. Доминирование СССР в Восточной Европе он обосновал интересами его безопасности, а растущее влияние коммунистов – предпочтениями избирателей. На обвинение в тирании он ответил колкостью и насмешкой.

Томас Манн записал в дневнике 14 марта: «В последние дни поединок речей между Черчиллем и Сталиным; кризис в ООН из-за Ирана и идеи британо-американского военного союза, выдвинутой Черчиллем. Его речь элегантная, речь Сталина грубая. Оба по-своему правы»[226].

Теоретический фундамент холодной войны со стороны США еще до Фултонской речи заложил Джордж Кеннан, тогда советник американского посольства в Москве. 22 февраля 1946 года он отправил в Вашингтон так называемую «Длинную телеграмму» с призывом противостоять усилиям СССР в Восточной Европе. Кеннан выступал именно за противостояние, идею «горячей» войны против СССР он назвал абсолютнейшей ерундой («sheerest nonsense»). Соображения Кеннана во многом обосновали внешнюю политику президента Трумэна. В июле 1947 года, уже вернувшись в Америку, Кеннан опубликовал в журнале «Форин афферс» обширную статью, в которой развивал тезисы «Длинной телеграммы». Томас Манн, возможно, не читал ее полностью, но с содержанием ее был знаком[227].

Летом 1946 года он получил новые знаки внимания из-за «железного занавеса». Запись в дневнике от 18 июня гласит: «Узнал от подруги Эрики в Европе, что в / Веймарском доме Гете / под русским протекторатом и при живом немецком участии / проводятся лекции о “Лотте в Веймаре”. Место действия – одна из гостиных, предположительно комната Юноны. Очень впечатлен». 24