Брак. Дорога во все ненастья - Николай Удальцов

Глядя на эти двери, я почему-то вспомнил о том, что слышал от кого-то, что законодателей во Франции называют «торговцами «недвижимостью»».

…Честно говоря, я, в отличие от большинства своих современников, не знаю – власть должна быть сильной или слабой?

И однажды, я спросил у Петра Габбеличева:

– Почему все думают, что власть должна быть сильной?

Петр был занят рисованием собственного автопортрета – впрочем, автопортреты не бывают несобственными, если художник не зарывается и не изображает вместо себя Жан-Жака Руссо или победителя олимпиады – для какого-то своего сборника рассказов, а рисунок карандашом требует полной сосредоточенности.

И, все-таки, он ответил:

– Потому, что никто не задумывается о глупости поговорки: «Сила есть – ума не надо…»

А потом добавил:

– Сильной должна быть не всласть – сильным должен быть закон.

…Я поднялся на пятый этаж на лифте, и первое, что услышал, постучавшись в дверь Лидкиного кабинета – комнатушки метра четыре квадратных, со столом из ближайшей школы и двумя стульями.

Одним – для нее.

Другим – как я понял – для меня:

– Надеюсь, ты – патриот?! – в ее словах вопроса было, явно, больше чем восклицания.

Вот есть такие люди.

Им и в голову не приходит, что человек может обратиться к ним за советом, с бедой, наконец.

Каждую встречу, они воспринимают, как возможность вербовать своих сторонников.

Наверное, они думают, что весь мир крутится только вокруг них, и остальные люди не могут оказаться сами по себе, а обязательно должны быть «За» или «Против».

В общем, не смотря на то, что кабинет Лидки наверняка мыли ежедневно, в нем продолжало пахнуть своим, а не моим временем.

Конечно, я художник, то есть человек такой профессии, что от меня можно было ждать чего угодно. Например, продажи Родины Североамериканским соединенным штатам или Южной Корее.

Что поделаешь – космополит.

Хотя смысл этого слова, мне, лишь совсем недавно, объяснил Ваня Головатов.

На какой-то читательской конференции, ему задали вопрос:

– Вы, что, космополит?

– Да, – ответил Иван, – Во всякой случае на столько, что я вполне могу враждовать с дураками любой национальности.

Разумеется, все Лидкины выкрутасы я понимал, и, потому, скромно потупившись в пол, ответил: – Еще какой…

На самом деле, я терпеть не могу политических патриотов: если люди профессионально занимаются любовью к Родине или еще к чему-нибудь, то, похоже, они просто ничего не умеют делать. Кстати, в районе Тверской у нас две организации, профессионально занимающиеся любовью.

– Тогда ты понимаешь, что евреи поработили страну!

– Не понимаю, – ответил я, – Меня, лично, никто не порабощал.

Может, мы с Лидкой живем в разных странах, а, может она, как и еще очень многие у нас в стране, просто дура, занимающая место, которое должен занимать умный человек.

– Андрей, ты, что же, думаешь, что евреи могут понять Россию? – ее вопрошания становились уныло однообразными, как всякий национализм.

На этом, я закрыл дверь Лидкиного кабинета.

Бесполезно было говорить с взбесившимся экспертом по макрополитике о беде никому не знакомой девчонки, а спорить с нацистом – все равно, что учить бешеную собаку астрономии.

Ушел я из Государственной Думы так и не присев ни на один из стульев, находившихся в желудке Нижней палаты законодательного собрания.

Хотя, как налогоплательщик, вполне имел право проверить то, на сколько мягкие места приготовлены для законодателей.

Единственное о чем я пожалел, так это о том, что не заглянул в буфет.

Буфет – лицо любой власти.

Я вышел на свежий воздух, потом спустился в метро, а через час позвонил Петру Габбеличеву и спросил:

– Как ты думаешь? Евреи могут понять Россию?

Удивить вопросом Петра трудно:

– Вряд ли, – ответил Петр, – Да и какая разница?

– Тебя, что, это не интересует? – так, как меня самого это не интересовало, то, подспудно, я надеялся услышать человека, интересующегося этим.

– Нет.

– С каких это пор?

– С тех пор, как я увидел, что понять Россию не могут русские…

– А как ты думаешь, патриотизм нужно воспитывать? – после общения с экспертом по макрополитике, мне захотелось довести процесс отмывания от нечистот до конца. – Я думаю, что нужно воспитывать не патриотизм, а разум…

– …Ты, кстати, где был? – спросил Петр.

– В Госдуме, – ответил я, устало вздохнув, словно ходить в Госдуму для меня ежедневное и поднадоевшее занятие.

Да и то, от одного похода туда, тоски столько, сколько от десяти походов на мюзикл «Чикаго».

Петр тоже вздохнул и сказал:

– Как это я сразу не догадался…

– …А ты чем занимаешься? – спросил я.

– Ничем. Сегодня ходил в банк. Бесполезно.

– Банк? Это там, где деньги сильнее обстоятельств?

– Нет. Это там, где деньги и обстоятельства – это одно и тоже…

…Как-то раз мне пришлось писать целую серию картин для офиса одной строительной фирмы.

Там давно уже сменился собственник, и вряд ли кто-нибудь помнит меня, но я все-таки решил попробовать попросить деньги на лечение Олеси у них.

Живя, в общем-то, старой стране, я, как и многие, предавался новым иллюзиям.

Шел за деньгами к бизнесменам. То есть хотел перевернуть мир в его самом основании. Изменить формулу: бизнесменам – деньги, поэтам – иллюзии …

Я приехал в Крылатское, в то место, где стоял старый офис.

Теперь там все оказалось другим.

Это меня никогда не удивляет.

Меня удивляет, когда все остается прежним.

Вместо одноэтажного, кирпичного дома, прошедшего сквозь косметический ремонт, стояло новое трехэтажное здание с цветными стелами и коваными решетками на окнах, охраной в униформе и без, и множеством больших иномарок во дворе. Только мои картины на первом этаже нового офиса остались старыми.

…Как-то, мой сын, адвокат, сказал мне:

– Папа, ты никогда не станешь дорогим художником.

– Почему? – спросил я.

– Нет смысла делать тебя таким.

– Почему?

– Потому, что, куда ни придешь – везде твои картины.

Для дорогого художника, ты слишком много работаешь.

Слишком много пишешь картин.

Я так и не понял – хорошо это, или плохо. Когда кто-то говорит так, что я не понимаю – я не понимаю: это он очень умный, или я слишком глуп…

А картин, я действительно написал очень много, но еще больше картин я не написал. И, наверное, уже не напишу никогда – времени не хватит.