Московское Время - Юрий Быков

Дни стоят ясные, теплые – настоящее лето. Мы ходим в лес, катаемся на велосипедах, купаемся в речке и пускаем бумажные кораблики. Я живу здесь уже неделю, и уезжать не хочется.

Странно, должно быть, выглядит наша компания со стороны.

(Дальше – через широкий пробел, без даты, карандашом.)

Всё-таки она удивительна! Стоит ей появиться, и взгляд мой невольно тянется к стройной ее фигуре, почти безупречной, разве что широковатой в бедрах; я поражаюсь тому, как пластичны и естественны её движения – не это ли называется грацией?.. А глаза? Из-за одних этих глаз – темных, живых, полных то влажного блеска, то бархатного мрака, то глубинного света – в неё можно влюбиться.

Я и влюбился. Незаметно для самого себя. Я покорён ею и покорён навсегда. То есть я не думаю так, а знаю это наверняка! Ничего похожего раньше со мной не случалось.

Я счастлив, хоть мне немного и тревожно. И счастлив вдвойне от того, что чувство мое, слава богу, взаимно!

(Снова пробел и тот же карандаш.)

20 августа

Мне надо возвращаться в Москву. Я и так всё забросил (даже дневник перестал вести), а в Москве полно неотложных дел.

Мы прощались. Она плакала. Заслуживаю ли я такой любви? Не знаю. Но именно меня выбрало её большое доброе сердце и нежно спеленало мою душу. Спасибо, любимая! Как замечательно, что ты мне встретилась! Почему же я сразу не разглядел тебя, Аня, Анечка, Анюта?! Я обязательно вернусь!

Понарин выронил тетрадь и, похолодев, замер. Он сидел так, пока не увидел на полу выпавшую из дневника фотографию. На ней была Анна – любимая женщина Осоргина. Та невеличка, которая на снимках всегда была одинаково невзрачна, но на этой фотографии перед Понариным предстало вдруг другое её лицо. Оно словно явилось из долгой тени и, озаренное этим переходом к свету, удивительно похорошело. Анна оказалась красавицей! И красавицей коварной! Распознай он её сначала – не впал бы в роковую ошибку. Впрочем, было ли это возможно? Осоргин, и тот не сразу разглядел её. И тем не менее, именно он, Понарин, подменил своим заблуждением истину. Заблуждением искренним, но что это меняет? «А ведь Кошелева о чем-то подобном говорила мне… Да, да, тогда в полицейском участке. Как будто знала, что так и получится. Что же делать? Признаться в ошибке? Но тогда… Это же конец всему!.. Крах!..»

Понарин откинулся к спинке кресла и закрыл глаза. Только услышав приближение Лениных шагов, он переменил позу – облокотился на стол, будто работал.

– Что-то ты засиделся, – Лена положила руку на его плечо, – спать уже пора.

И, увидев фотографию, воскликнула:

– Ая знаю эту девушку!

Понарин изумленно посмотрел на Лену.

– Ну, я неправильно выразилась. Я знала женщину, которой стала эта девушка. Она была уже совсем старенькая и жила у Екатерины Егоровны. Подруга её юности. Одинокая и не в себе… Всё мужа своего ждала, каждый день ходила его встречать. А он куда-то уехал и там внезапно умер. (Понарин вздрогнул: ему ли было не знать, что Осоргин умер от сердечного приступа в конце того лета в Москве.) С тех пор у неё рассудок помутился. Кошелева её к себе взяла. Мы с девчонками, когда к Екатерине Егоровне забегали, часто эту женщину видели. Она всё бормотала что-то и улыбалась. А Кошелева относилась к ней как-то странно. Нет, она её поила-кормила и всё такое… Но иногда казалось, что что-то недоброе она испытывает к ней. Бывало, сядет напротив и спрашивает: «Ну что, подруга, опять своего ненаглядного пойдешь встречать?» «А как же, – отвечает та, – сегодня он обязательно приедет». И улыбается. «Ну иди, иди»… А фотография эта зачем-то у Коше левой дома висела. Смотрела она на снимок, потом на старуху и вздыхала: «Какая же ты красавица была!..» Только не чувствовалось в этом её вздохе никакого сожаления. Ну а потом мы стали старшеклассницами и больше у Екатерины Егоровны не бывали. Старушку я иногда встречала – она всё на вокзал ходила. Потом пропала – умерла, конечно.

– Да, – горестно протянул Понарин. – История…

– Конечно, веселого мало.

– Я не об этом. Не только об этом…

– Что ты имеешь в виду?

– А то, что эта женщина, – Понарин возвысил голос в решимости говорить прямо, – и была последней любовью Осоргина! Анной её звали, а не Екатериной!

– Как?! – растерялась Лена. – Не может быть!

– Именно так и есть. Вот, – кивнул он на тетрадь, – неопровержимое тому доказательство.

И с отчаянием добавил:

– А моё открытие – полная чушь!

Лена побледнела, опустилась на стул.

– Что же теперь делать?

– Сказать правду…

Лена молча встала и вышла.

Понарину было слышно, как она всхлипывает в соседней комнате, и у него разрывалось сердце. Наконец, он не выдержал.

Лена сидела боком на диване, поджав ноги. Понарин пристроился рядышком, погладил её по голове.

– Ты, конечно, прав, Олежек, – сказала Лена, сдерживая плач, – истина должна востор…

Она сбилась и заплакала.

– Дурацкое слово!.. Ну кому от этой твоей правды станет легче?! Назови хоть одного человека! А вот нам всем – тебе, мне, Машеньке – будет только хуже!

Понарин гладил Лену по голове и молчал.

Утром Лена проснулась от телефонного звонка. Это был романист Волынин. Лена знала, что он решил написать книгу об отношениях Осоргина и Кошелевой, а потому давно хотел встретиться с Олегом.

– Тебя, – позвала Лена.

Понарин сразу открыл глаза: он так и не уснул в эту ночь.

Когда муж вышел, Лена притаилась.

– Да, конечно, приезжайте. Но не позднее трех часов: вечером мы с женой улетаем на курорт, – донеслось из кабинета.

Лена улыбнулась и, облегченно вздохнув, уснула.

2009

Если б не эта острая галька, все было бы просто замечательно.

Август. Отпуск. Парк пансионата в ярких пятнах цветников, в лужицах – озерах, застывших вокруг деревянных изваяний сказочных героев, в лентах дорожек, ведущих к пляжу…

Мы с женой были очень довольны отдыхом. Жизнь протекала неспешно, как спокойное дыхание моря, доносившееся до нашего номера на втором этаже размеренным шелестом волн.

Завтраки и купанье, обеды и прогулки, ужины (по субботам – в ресторане) и крепкий, безмятежный сон. Ко всему прочему, мы находились в той поре, когда дети наконец-то выросли, но ещё не «наградили» родителей внуками, а прочих жизненных проблем уже и пока не существует.

Непринужденность атмосфере придавала и сама компания отдыхающих. Точнее, её отсутствие, что нам с женой особенно импонировало. Так уж у москвичей заведено: не знать как зовут соседей и обходиться только легким кивком при встрече с ними. Из года в год, из десятилетия в десятилетие! Другие граждане нас за это не любят, подозревая москвичей в заносчивости и прочих грехах. А мы лишь жертвы традиции, которая требует не навязываться на знакомство. Так и живем, никого не пуская в свой мир, но и не преступая чужих границ.