Короткие встречи с великими - Юрий Федосюк

Выйдя из автомашины, я увидел на левом крыльце учебного корпуса готового к отъезду высокого, грузного Шапорина, о чём-то темпераментно беседовавшего с пианистом Ерохиным. Подойдя, услышал конец разговора. Шапорин гневно ругал своих студентов: «Совершенные бездельники, нечего не хотят ни слушать, ни запоминать. Только пьянствуют и по бабам бегают. Заставишь такого сыграть заданное, а он не может, пальцы дрожат. Я сразу догадываюсь: вместо того чтобы уроки делать, с бабой время проводил. Я же вижу, меня не обманешь. Вот такие ученички» – и далее в том же духе. Деликатный Ерохин кивал, застенчиво улыбаясь.

Отыскав маленькую, некрасивую Барсову, я усадил обоих в автомобиль, и мы поехали во Внуково. Всю дорогу, сидя на заднем сиденье с Барсовой и адресуясь, разумеется, только к ней, Шапорин не умолкал. Но тема сменилась: речь зашла о затяжной постановке Большим театром шапоринской оперы «Декабристы». Всё, оказывается, делалось не так, как надо, ставилось не по замыслу автора. Шапоринский голос, кажется, приводил в дрожание стёкла автомашины. Конфликтовал композитор не только с дирижёром и режиссёром, но и с исполнителями. Для удобства пения Ханаев-де самовольно изменил какую-то фразу в своей арии. «Ну скажите, допустима ли такая нелепость? Я прямо ему на это указал, а он и в ус не дует. Разве мог офицер того времени так выразиться? Немыслимо. На счастье, дублёр Ханаева, более молодой и спокойный Нэлепп, признал мою правоту. А как поёт старого солдата сын Максима Михайлова? Это же не голос для солиста, а чёрт знает что!» И далее в том же духе всю длинную дорогу. Бедная Барсова молча слушала и успокоительно поддакивала.

Многострадальная опера «Декабристы», как мне было известно, долго писалась, но ещё дольше ставилась. Вначале её главными героями были декабрист Анненков и его невеста француженка Полина Гебль. Но конъюнктура изменилась: надо было показать героизм не француженки, а русской женщины, последовавшей за любимым на каторгу. Однако как быть с Анненковым, не лишать же его подлинной, исторической невесты? Тогда вместо Анненкова героем сделали безвестного декабриста Щепина-Ростовского по той причине, что молодая жена его была чисто русских кровей. Короче, от первоначального либретто, написанного А.Н. Толстым и П. Щеголевым, мало что осталось.

Я видел на сцене эту оперу, когда её наконец поставили, – в июле 1952 года. Громоздкая и пышная постановка не подкреплялась достойной музыкой, неплохи были разве только хоры. Музыка была весьма эпигонской, а кое-где прямо звучали интонации Чайковского, особенно в сцене бала. Одна из реплик старухи Перонской, высказывавшей своё недовольство «нынешней молодёжью, разучившейся веселиться», была прямо заимствована у Графини из «Пиковой дамы» и вызвала сдержанный смех публики. Во многих партиях явно слышались мелодии декадентских романсов молодого Шапорина, никак не соответствующие ни характерам декабристов, ни духу той эпохи. Словом, Шапорин взялся за явно непосильное для себя дело.

…13 февраля 1959 года. В Доме композиторов отмечалось 150-летие Мендельсона. Спокойный, умный доклад сделал музыковед И.И. Мартынов, который воздал должное композитору и объективно определил его место в истории мировой музыки. Всё шло нормально, но вдруг на эстраду взобрался красный, разгневанный Шапорин: «Мы слушали тут о том, что Мендельсон – миленький, хорошенький композитор, обладавший некоторым талантом. Да как можно говорить такое! Ведь всем нам ясно, что это могучая фигура в музыке, что без Мендельсона нынешнее музыкальное искусство не было бы тем, что оно есть» и т д., словно речь шла по меньшей мере о Бетховене, на таких тонах. Публика была в недоумении. Я глянул на Мартынова, севшего после доклада неподалеку от меня, – он весь побагровел от обиды. А Шапорин долго не унимался.

Слушая мелодичные салонные романсы Шапорина, многие из которых написаны на слова тончайшего Блока, с которым он был знаком, я никак не могу сочетать эту изысканную, благоуханную музыку с обликом и характером грубоватого, раздражительного, не стесняющегося в выражениях старика, каким я его знал.

При ВОКСе, куда я поступил работать в апреле 1946 года, существовало Литературно-музыкальное агентство, занимавшееся организацией переиздания произведений советских авторов за границей. Многие зарубежные издательства после войны просили разрешения переиздать романы Шолохова[37]. Поэтому писателя нередко можно было видеть в здании ВОКСа на Большой Грузинской. Впоследствии функции Литмузагентства перешли к «Международной книге», а затем к Всесоюзному агентству по авторским правам.

Невзрачный, одетый в гимнастёрку и галифе, заправленные в сапоги, Шолохов вряд ли привлёк бы чьё-либо внимание на улице. Да и держался он как-то скромно, незаметно, обыденно деловито.

Для чего Шолохов приходил в ВОКС? Не только чтобы подписать какие-то договоры и деловые письма. Мои знакомые в Литмузагентстве показали мне старое издание «Тихого Дона», подготовленное автором к переизданию за границей: все страницы были испещрены авторской правкой. Оказалось, что после войны Шолохов заново отредактировал свой знаменитый роман в языковом отношении. Первые его издания изобиловали донскими диалектизмами, язык подчас был нарочито огрублен. Новые вкусы заставили Шолохова изменить отношение к написанному: он смягчил, облагородил язык романа – не только для советского читателя, но и для переводчиков его на иностранные языки.

В конце августа 1949 года в Москве состоялась Всесоюзная конференция защитников мира, в которой мне пришлось участвовать, сопровождая одного иностранного гостя. Однажды на утреннем заседании (деле происходило в Колонном зале Дома союзов) объявили: «Сейчас выступит Шолохов». Но писатель не появился, произошла досадная заминка, вместо него выступил следующий по очереди оратор. В кулуарах мне объяснили, что Шолохов не мог выступить, так как оказался мертвецки пьян.

Он выступил только на следующий день, трезвый и нормальный, произнеся с трибуны речь в обычном своем стиле – с юмором и подковырками.

10 ноября 1957 года. Правление ВОКСа за подписью Н.В. Поповой издало постановление «О направлении в ГДР т.т. Шолохова М.А. и Игнатьевой О.М.»: «Направить в ГДР в ноябре с. г. сроком на 8 дней для чтения лекций т.т. Шолохова М.А. и Игнатьеву О.М.». Далее указывалось, что ответственность за подготовку и отправку их возлагается на меня.

Отмечу, что имелась в виду не совместная поездка двух «лекторов», а раздельные командировки. Обоих персонально запрашивало Общество германо-советской дружбы.