Бездна - Кристоф Оно-Ди-Био

– Что-нибудь не так?

– С меня хватит, – сказала она.

– Понимаю… Это производит угнетающее впечатление…

Пас расхохоталась, да так громко, что братья обернулись к ней, явно обескураженные такой необычной реакцией на их шедевр. Она пошла прочь, разрезая толпу гостей. Я кинулся следом, но опоздал: меня остановили знакомые, которым я смог только криво улыбнуться и пробормотать «встретимся потом», но которые, увы, не были призраками, чтобы пройти сквозь них.

Наконец я выбрался наружу. Передо мной была знаменитая Стрелка, вонзавшаяся в лагуну, неразличимо слитую с небом. А на ее оконечности возвышался маленький мальчик гигантских размеров. Он стоял ко мне спиной. Маленький мальчик примерно двух с половиной метров ростом. Белый и гладкий, с тем особенным изгибом спины, который бывает только у детей. Зачарованный материалом, из которого была сделана эта статуя без пьедестала (ее ноги стояли прямо на каменных плитах набережной), ее гладкой фактурой, благодаря которой она блестела на солнце, я подошел ближе. Ребенок размахивал лягушкой, словно только что выхватил ее из воды лагуны. Чудовищно большой лягушкой с пупырчатой кожей – полной противоположностью гладкому телу мальчика. И эту лягушку или, скорее, жабу он хвастливо показывал городу: его полузакрытые глаза выражали жестокую гордость детишек, сознающих свою власть над беззащитным существом. У него был чуть выпуклый животик. Красивый мальчик, обезоруживающе красивый. Трудно было отвести глаза от его решительного лица, которое излучало победительную волю существа, только-только начавшего открывать для себя мир с его бескрайними возможностями.

Вокруг толпилось множество посетителей. Статуя называлась «Boy With Frog», «Мальчик с лягушкой», и была подписана неким Чарлзом Рэем[102]. За стеной черных костюмов и роскошных платьев, уподоблявших женщин прекрасным экзотическим птицам рядом с их мужьями-пингвинами (и со мной в том числе), я заметил Пас. Она сидела на самом краю стрелки, поставив рядом туфли и окунув босые ноги в воду. Я тихонько подошел, присел на корточки, положил ей руку на плечо:

– Ну, что случилось?

Она ответила, даже не взглянув на меня:

– Пошли отсюда.

– Да мы только что приехали!

– Ну и оставайся, если хочешь.

Она упорно смотрела на горизонт, на яхты, стоявшие в лагуне поодаль от Таможни. Известный олигарх Абрамович как раз высаживался со своей «Riva» цвета кофе с молоком. Он был в коричневой «сахаре»[103]– совсем как Джеймс Бонд; его сопровождали пять дам, в том числе и жена, в туалетах haute couture.

– Ну, что с тобой?

– Да все то же, – грустно ответила Пас.

– Все то же?

– То же, что тогда у Тарика. Меня уже тошнит от этих рассуждений об искусстве. И от этой жестокости в витринах, которую все они созерцают с разинутыми ртами, с восторженными ахами и охами…

– И ты причисляешь меня к ним?

– Ты так думаешь?

Шведский стол устроили перед церковью Санта-Мария-делла-Салюте. Пас направилась туда. Три дамы в костюмчиках от Chanel тут же бросились к ней: «Мы видели ваши пляжи. Слава богу, хоть вы прославляете жизнь!» Пас бросила на меня самый мрачный из своих взглядов. Я уже собрался увести ее отсюда, как вдруг из толпы вынырнул директор Центра Помпиду: «Сезар, я хочу познакомить тебя с Герхардом Рихтером!»

Художник оказался весьма примечательной личностью, но Пас бесследно исчезла. Вокруг меня жужжала толпа, пережевывая бесконечные сплетни о Маурицио Каттелане: «Неужели он действительно решил забросить искусство?» Одному бизнесмену, который пожелал заказать ему свой могильный памятник, Маурицио – несомненно, самый блестящий художник нашего времени – предложил камень с такой эпитафией: «Why me?»

Уже прозвучали первые отзывы о биеннале. Публика превозносила скульптуру Лориса Крео «Pavillon Gepetto» – семнадцатиметрового кашалота, отлитого по образу и подобию кита из «Моби Дика» Мелвилла и установленного возле Арсенала. Зато инсталляцию Кристиана Болтански во французском павильоне все дружно критиковали. Художник, пожизненно продавший свое творчество одному тасманскому миллиардеру, выставил фигуры новорожденных, образующие восьмерку на гигантском ротаторе; с каждым его оборотом настенное табло отсчитывало в реальном времени количество смертей в мире. Мне очень нравилась эта одержимость смертью у Болтански. Однажды он сказал мне, что искусство смехотворно, поскольку оно бессильно против нашей смерти. Он лелеял еще один проект: собрать на каком-нибудь японском островке записи сердцебиения тысяч людей. То есть тысячи звуковых портретов. Я тоже доверил свое сердце студенточке, изучавшей искусство и переодетой в медсестру. Сказав себе, что, когда я расстанусь с жизнью, ты всегда сможешь поехать в Японию, если захочешь снова услышать знакомый глухой стук, который убаюкивал тебя, когда я прижимал к своей груди твою голову и гладил твои волосы, чтобы ты поскорее заснул.

Я искал Пас, я волновался за нее. Ведь и я настаивал на ее приезде сюда, забыв о губительных последствиях, которыми это сборище грозило ее самолюбию художника. Здесь собрались самые именитые творческие личности мира. И любой, оказавшись рядом с этими звездами, мог почувствовать себя низведенным в ранг любителя. Даже Пас – при том, что комиссар биеннале выбрал из тысяч других художников именно ее для выставки, которая открывалась, ни больше ни меньше, «Тайной вечерей» Тинторетто![104]И при том, что моя Пас действительно стоила такой чести – я угадывал это по взглядам людей, когда она проходила мимо, по их губам. Нужно было как-то справляться с ее стрессом, на карте стояло слишком многое. Я должен был позаботиться о ней, сделать ее неуязвимой. Но ее мобильник молчал. Я попытался как-то убить время, но это оно меня убило. Я знал: жизнь потеряет всякий смысл, если я не проживу ее вместе с Пас. Я пошел бродить по садам биеннале. Международная выставка уже открылась. Я увидел пляжи Пас, висевшие рядом с автопортретом Синди Шерман в костюме клоунессы и неоном Брюса Ноймана[105], и почувствовал гордость за нее.

Она позвонила, когда я сидел в полной прострации на скамейке в садике Санта-Маргерита.