Южный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев

старший, тогда как? — Геннадий с сомнением покачал головой. — К сожалению, я могу уехать из Чили только последним, когда над всеми "i" будут поставлены точки. Итак, кто полетит первым домой, выбирайте. Здесь оставаться нельзя — подохнем от голода.

— Алексаныч, мы все готовы улететь первыми. — Охапкин вздохнул. — Поэтому, чтобы между нами не было драки, реши сам, кто полетит первым и у кого хватит решимости и ума прийти во Владивостоке к начальству и стукнуть кулаком по столу.

— Понятно, — Геннадий согласно наклонил голову, — из Чили во Владивосток самолеты не летают, только во Франкфурт-на-Майне, а оттуда уже можно добраться до Москвы… Причем во Франкфурт летают всего две компании — немецкая "Люфтганза" и французская "Эр франс".

— Билет дорогой?

— Недешевый. Полторы тысячи долларов.

— Це-це-це! — не удержался Баша. — Кусается… Других рейсов нет?

— Я же сказал — только два.

— Кстати, мы же забыли о нашем посольстве… Надо бы там побывать, вдруг помогут?

— Не помогут, — Москалев покачал головой, в глазах у него возникло сомневающееся и одновременно виноватое выражение, — но попробовать можно.

— Давай решим так: черту подведем только после того, как побываем в посольстве. Они все-таки власть, знают, что к чему, народ там опытный…

— Опытный-то опытный. — Москалев не выдержал, усмехнулся грустно, и собравшимся неожиданно стало понятно, что он наверняка знает нечто такое, чего нее знают они. — Да только опытные посылают на три буквы много чаще и хлеще, чем неопытные.

26

Разговор в посольстве был короткий. К Геннадию вышел грузный, с мешками, набухшими под глазами, мужик в рубашке, сильно пахнущей потом, с темными пятнами под мышками. В зубах — сигарета.

Перекинув сигарету из одного угла рта в другой, мужик сощурил глаза, словно хотел расстрелять Геннадий из пистолета.

Собственно, потный человек этот не был посольским работником, он трудился в консульстве и, видать, здорово там переутомлялся, раз так сильно потел.

— Ну чего, что за вопрос? — поинтересовался он сиплым, как у боцмана, никогда не покидавшего палубу родного судна, голосом.

Геннадий объяснил.

— А вы когда приехали, у нас отмечались?

"Вообще-то не приехали, а приплыли", — мысленно поправил "боцмана" Москалев.

— Нет, не отмечались. По положению, тем, кто имеет паспорт моряка, отмечаться необязательно.

— Тогда чего сюда пришел? Чаю с послом попить? Вряд ли посол захочет. А я… я тем более не захочу, — видать, этот мужик с прохудившимся, наполненным мокротой голосом по рангу был выше посла. Или считал себя выше…

Геннадий понял, что делать ему здесь нечего, такой консул может и обматерить, и парой подзатыльников наградить, и ногой вытолкать из посольского помещения. Настоящий российский дипломат, словом. Современной формации, так сказать.

Вздохнув сдавленно, будто получил удар кулаком в живот, Геннадий молча повернулся и двинулся к двери. Даже если от такого дипломата и будет помощь, то брать ее зазорно. И противно, вот ведь как…

27

Пока ехал на автобусе назад, из головы не выходил консульский работник с его борцовской шеей, источающий целые струи запашистой соленой влаги. Какая же мать его родила, а? И кто у этого мужика отец? Не отец, а бракодел — не мог слепить нормального человека, у которого и совесть есть, и чувство сострадания, и запас тепла в душе, и уважение к другому, извините, "двуногому" заложено — все, как у всех, но нет, недотянул папаша, недоработал, не выполнил своего долга, вместо человека слепил получеловека…

От Сантьяго до Сан-Антонио — примерно сто восемьдесят километров, и все сто восемьдесят километров потный консул с мокрой сигареткой, которую он перекидывал из одного угла рта в другой, не выходил из головы. За окнами автобуса под усыпляющее гудение мотора проплывала жгучая красная земля, мелькали деревья, густо обвешанные птицами, как яблони плодами в урожайный год, домики с цветными крышами, но Москалев не обращал на пейзажи внимания — его одолевала душная обида. Было так обидно, что казалось — внутри его раздается слезный скулеж. Сидит кто-то около сердца и плачет.

Наверное, это страдала и плакала его душа… Хотя глаза Геннадия были сухи, неподвижны, словно бы он смотрел в одну точку, лицо тоже было сухим, каким-то замершим. Вообще-то на посольство у ребят была надежда, — малая, но была; в случае, если ничего не сложится, провиснет, лопнет, посольство поможет, подстрахует, вмешается, выручит граждан России, а оказалось — нет, не выручит…

Одна мысль, не самая добрая, наползала на другую, такую же темную, пышущую холодом, вторая — на третью, третья на четвертую, и круговорот их был, кажется, бесконечен. Ничего светлого в этом круговороте не виделось.

28

Пришел в себя Москалев, когда автобус подъезжал к Сан-Антонио. День клонился к концу, но все равно солнце жарило так, что яичницу можно было приготовить если не в собственных ладонях, то на длинном пластмассовом козырьке бейсболки. Или на разогретых солнечными лучами придорожных камнях. Проселочная пыль потрескивала остро, словно бы обработанная электричеством; если в пыль эту попадала рука или нога, то на коже мгновенно вспухал волдырь.

Город Сан-Антонио нравился Москалеву — кирпично-красная плодородная земля, где в любом углу из простой зубочистки может легко вырасти баобаб или кактус, высокие деревья с вечнозеленой листвой и большим количеством голосистых птиц (хотя не у всех птиц были приятные, ласкающие слух голоса, — например, у попугаев их душевное бормотание напоминало скрип несмазанных колес), воздух, пахнущий морем и душистыми плодами манго, тяжелый плеск океана, слышный даже на центральной улице.

Кстати, о голосах. У русских ворон голоса, например, много краше и протяжнее, чем у чилийских крючконосых попугаев, способных клювом своим перекусить не только ветку железного дерева, но и человеческий палец. Лапу у курицы, неосторожно приблизившейся к дереву, попугай перерубает в одно касание, — в результате курице приходится ходить на костыле…

Водолазные катера, стоявшие на внутреннем рейде, были видны издалека, — Москалев постарался обновить корпуса, сам лазил по посудинам, зачищая ржавые облезлости, соскребая отвердевшие соляные пятна, закрашивая неровности и ободранные до грунта, неряшливо выглядевшие места.

В глотке у него возникло что-то жесткое, горькое, — было жаль и ребят своих, поверивших организаторам "экспедиции за морисками", и самого себя — ведь у него дома сын остался, совсем еще маленький, Валерка, и как там жена справляется с ним?

Коли уж посольские на помощь не придут, то Эмиль Бурхес тем более не придет… вывод из этой истории один: из беды придется выбираться самим, собственными силами.

В портовом управлении он зашел к шефу флота, — кабинет у того, несмотря на пышное название должности, был не больше каптерки уборщицы, — Геннадий постучал в дверь и, войдя в кабинет,