Камень погибели - АНОНИМYС

Нестор Васильевич отвечал, что изменился характер обстрела. Во-первых, стрелять стали реже, во-вторых, все время наблюдается, выражаясь языком артиллеристов, перелет. Снаряды ложатся на значительном расстоянии у них за спиной и не могут причинить им вреда.

– Это правильно, – сказал Загорский. – Если бы они просто прекратили стрельбу, охрана могли бы что-то заподозрить. А так…

– Вы цельтесь, цельтесь, – услышал он слева от себя. – Винтовка – это вам не револьвер, это целая наука. Надо совместить прицел и мишень. Жалко, мишени никакой нет. Только горизонт. Ну, значит, в него и будем целиться.

Нестор Васильевич повернул голову и увидел Джонсона-младшего. Американец учил Габи целиться из незаряженной винтовки.

– Ну что за глупость – целиться в горизонт? – сердилась барышня. – Целиться надо во что-то конкретное.

– Ну, так представьте себе какую-нибудь птичку и цельтесь в нее, – посоветовал американец.

Однако Габи наотрез отказалась представлять птичку, поскольку, по ее словам, птичку было жалко.

– Тогда представьте желтопузого китайца, или команча, или любого другого неприятного вам человека, – нетерпеливо отвечал ковбой. – Иначе мы так никогда и не научимся целиться.

Загорский подумал, что неизвестно еще, кто кого тут должен учить, однако вслух ничего не сказал: кажется, Габи наконец примирилась с простецкой манерой Эла и уже не испытывала к нему былой неприязни.

Джонсон-младший между тем, продолжая нежно придерживать Габи за плечо, повернул физиономию к Загорскому и заговорщицки подмигнул ему. Расшифровать это подмигивание труда не составляло: «девчонка будет моя!» – вот что оно значило на языках всех народов мира.

Нестор Васильевич внезапно понял, что подмигивание это не вызвало у него никаких чувств. А ведь когда-то, в юности, он ревновал почти любую барышню к целому миру, ко всем живущим на земле мужчинам. Даже если девушка ему и не очень нравилась, сама мысль о том, что она никогда не будет ему принадлежать, казалась юному Загорскому ужасной, почти трагической. В этом чувстве не было кошачьей полигамии, но было ощущение утраты – как будто с упущенной девушкой исчезала еще одна возможность познать мироздание, и оно неизбежно становилось чуточку меньше.

Загорский знавал мужчин-нарциссов, которые хотели, чтобы их все любили и все ими восхищались. Некоторые из таких нарциссов, не стесняясь, даже говорили об этом вслух. Нестор Васильевич, разумеется, был не из их числа. Почему же тогда он хотел любви всех женщин на свете? Может быть, он искал и не находил конкретной прекрасной дамы, в сиянии, как писал поэт Блок, красных лампад? А, может быть, он устремлялся к некой Вечной женственности, средоточию красоты и гармонии, к началу начал, из которого исходит почти любая женщина…

Если память нам не изменяет, об этом, кажется, писал Гете. Но имел ли Гете в виду то, что ощущал Загорский, или в данном случае каждый чувствовал что-то свое, неповторимое и необыкновенное? И если так, то чего в этом чувстве больше – подросткового восторга, как у Керубино в «Женитьбе Фигаро» или старческого восхищения, как у того же Гете? Впрочем, нынче это уже почти неважно. Ведь юноша Нестор давно уже стал его превосходительством Нестором Васильевичем, а очень скоро превратится уже просто в старика Загорского. Если, разумеется, не накроет его прямо сейчас китайским снарядом.

Как бы там ни было, он рад, что Габи и Эл нашли общий язык. Тем более, что немецкая девочка – не его сюжет. Да и сам он, если подумать, уже давно ни для кого не сюжет – и не потому, что стареет тело, а потому, что стареет душа. То, что вызывало когда-то бурю эмоций, теперь вызывает в лучшем случае некоторое возбуждение и сокращение определенных мышц.

Как, однако, вышло, что он остался один на седьмом десятке лет? Виной ли всему проклятая вечная женственность и бесполезные ее поиски, или просто не встретилась ему женщина, с которой хотел бы он прожить всю жизнь, состариться и на руках ее умереть?

Он очнулся от горьких мыслей – вокруг стало тихо, канонада прекратилась. После стрельбы тишина показалась ему оглушительной. Если разбирать тишину по родам и видам, то это была тишина летящая. Она как будто парила в воздухе, наполняя собою окрестности.

Внезапно среди летящей этой тишины раздалось несколько сухих выстрелов. Загорский высунулся из укрытия, бросил быстрый взгляд по сторонам, выпрыгнул наружу и решительным шагом двинулся к окопу, где пряталась рота охраны, приставленная к ним Бай Ланом.

Окоп уже был окружен солдатами правительственных войск, которые целились во врага из винтовок. Охрана Белого Волка побросала оружие и лежала на земле, закрыв головы руками.

Разведчиками генерала Чжао руководил Ганцзалин. Рядом с ним стоял худой, необыкновенно жилистый китаец – видимо, начальник разведки. Ганцзалин представил Сань Цзылу и Загорского друг другу. Они не стали разводить обычных китайских церемоний, лишь обменялись короткими кивками.

Вылезавших из окопа солдат Бай Лана разведчики обыскивали и связывали попарно – так, чтобы они могли сами идти, но не бежать. Сань Цзылу поинтересовался, все ли иностранцы целы. Получив утвердительный ответ, успокоился и потерял к Загорскому всякий интерес.

Бывшие пленники, впрочем, и сами уже повылезали из окопов и направлялись прямым ходом к своим освободителям. Впереди всех спешила Габи, за ней поспевал Эл Джонсон-младший.

– Что тут у вас происходит? – с любопытством спросила Габи.

Загорский улыбнулся ее непосредственности и сказал, что доблестные разведчики генерала Чжао взяли в плен волков из армии Бай Лана.

– Вот в кого бы прицелиться, – мечтательно сказал американец, – уж я бы в эту желтую лягушку не промахнулся.

Загорский мягко выговорил ему, заметив, что нехорошо все время называть китайцев желтыми лягушками, это может их обидеть. На это Эл отвечал, что китайцы все равно не понимают человеческого языка. Некоторые понимают, возразил Нестор Васильевич, например, мой помощник.

– О! – воскликнул Эл, пораженный этой мыслью, – прости, братишка, я не тебя имел в виду!

Ганцзалин зверски оскалил зубы, потом внезапно засмеялся и сказал по-английски с резким акцентом:

– Ничего. Я это на свой счет не принимать.

Габи осторожно заглядывала в окоп, откуда один за другим понуро вылезали солдаты Бай Лана.

– Но они же не пострадают, – тревожно спрашивала она, – ведь они военнопленные, их не могут расстрелять?

Загорский успокоительно кивал: разумеется, военнопленные, разумеется, не могут. Вдруг какой-то маленький солдатик, забившийся в самый угол окопа, поднял понурую свою голову и увидел стоящую на краю окопа Габи в полевой форме, но без фуражки и с распущенными волосами. Неизвестно, что ему причудилось в этот момент, но глаза у него стали круглыми, и он что-то взвизгнул. Не отрывая глаз от барышни, солдат схватил прислоненную к стенке окопа винтовку…

Слишком поздно Загорский, отвлеченный разговором с Джонсоном, услышал крик «ведьма!», слишком поздно увидел направленную на Габи винтовку. Солдат дернул затвор, две темных тени одновременно взмыли в воздух: Загорский в прыжке оттолкнул фройляйн Шлоссер, сбивая ее с траектории пули, а Ганцзалин обрушился в окоп и намертво придавил собой стрелка.