Сирота с Манхэттена - Мари-Бернадетт Дюпюи

- Мадам Катрин умерла, - шепнула она на ухо конюху, который на данный момент был ее любовником. - И это муж-плотник ее убил, ни больше ни меньше!

- Чушь несусветная! Мсье Дюкен обожал жену.

- Страсть часто ведет к преступлению, - возразила Мадлен.

- Хочешь меня напугать, да? - тихо проговорил он, лукаво ей подмигивая. - Ба! Да мне какое дело? Я совсем не знал мадам Катрин, меня взяли в замок после ее замужества. Хотя жалко ее, конечно.

- Да, она была славная и простая - в отличие от мамаши, - вздохнула служанка. - Пойду-ка еще послушаю. Надо ж узнать, убил он ее или нет.

Венсан чмокнул ее в шею, и Мадлен захихикала от удовольствия. Ни он, ни она не заметили присутствия в комнате третьего, бесшумного как тень белокурого мальчишки, который затаился за мучным ларем[15] из древесины каштана. Жюстен пригнулся еще ниже, затаив дыхание, потом посмотрел на розовую ленту в своей руке - он сберег ее на память о красивой девочке, которую утешал в детской.

«У Элизабет теперь нет мамы, - с грустью подумал он. - Может, она вернется сюда, в замок».

Адела Ларош пыталась держать себя в руках из опасения навлечь на себя гнев мужа. Она выплачется позже, одна, в своей спальне, горюя о дочке - единственном ребенке, дарованном ей Господом. Катрин родилась красавицей - это был чудесный младенец с белокурыми волосиками, которого немедленно отдали кормилице для грудного вскармливания, а потом и няне-англичанке - таким в воспитании, как известно, нет равных.

В десятилетнем возрасте Катрин отдали на полный пансион в религиозное учреждение.

«Я мало ею занималась, когда она была ребенком, да и потом тоже. Не выказывала нежности, - укоряла себя Адела. - Катрин умерла так далеко от меня!»

Тишина, царящая в комнате, отвлекла ее от покаянных мыслей. Муж стоял у окна, сцепив руки за спиной и, судя по его позе, о чем-то напряженно размышлял. Адела знала, что для него это тяжелый удар: Гуго нежно, всем сердцем любил дочку.

- Я дождусь письма, - внезапно проговорил он. - Не знаю, сколько времени займет его доставка во Францию, но я хочу знать все подробности смерти нашей дочки. Адела, закажи мессу за упокой ее души, жители поместья должны знать, что нашей Катрин больше нет на этом свете.

- Да, Гуго, конечно я все сделаю.

- О том, чтобы оставить Элизабет с Гийомом, не может быть и речи. Он не способен позаботиться о ее благополучии. Я привезу ее сюда. Наш долг - обеспечить этому ребенку достойную и безбедную жизнь. Страшно представить, что моя внучка будет нищенствовать в нью-йоркских трущобах!

- Господи, отведи и спаси! - воскликнула Адела, вставая. - Я надеялась, что ты примешь это решение. Я не сумела уберечь Катрин, но для Элизабет стану матерью!

Ларош обернулся, страшный в своем горе. От раздражительности не осталось и следа. Глаза наполнились слезами, и он тихо застонал.

- Адела, мне так больно… - признался он. - Это невыносимо!

- Мы должны были ее остановить, Гуго, не дать ей взойти на этот проклятый пароход!

Вместо ответа он обнял жену, и та с облегчением прильнула к его крепкому мужскому плечу.

Смерть дочери отняла у них все силы, опустошила души.

Мадлен подсматривала за ними в приоткрытую дверь. Увидев достаточно, она побежала в буфетную. Венсан потягивал вино из стакана.

- Хозяин хочет забрать из Америки девчонку, Элизабет! - выпалила она с порога. - Так что, мой любовничек, у нас впереди спокойные дни, а то и недели!

- А что с мадам Катрин? Убийство это или несчастный случай?

- Этого не знаю. Только оба плачут, мсье и мадам, я их такими никогда не видела.

- У них дочка умерла, Мадлен! У тебя у самой нет детей, вот тебе и не понять.

- А у тебя? Не бегает ли где-нибудь твой отпрыск, безотцовщина?

- Точно нет!

Он налил вина и ей. На своем обычном месте, за ларем, Жюстен по звукам догадался, что они целуются и о чем-то шепчутся. Он воспользовался моментом, чтобы уползти на четвереньках - до расписной деревянной панели на стене, прикрывавшей выход на черную лестницу, очень крутую и узкую. Тут было темно, холодно, стены в каплях влаги, зато вели эти бесчисленные ступени прямиком к чердачным каморкам, где столетиями проживали слуги.

Белокурый мальчик поднялся на чердак, вполне довольный известием о скором возвращении Элизабет.

Нью-Йорк, Бронкс, воскресенье, 7 ноября 1886 года

Гийом окинул взглядом жалкую обстановку комнаты, в которой они с дочкой прожили несколько дней.

- Сегодня вечером, Лисбет, мы переезжаем, - наигранно веселым тоном объявил он своему ребенку. - Батист, мой друг, нашел нам жилье на Орчард-стрит. Не такое ужасное, как это, и за меньшие деньги. И, как я посмотрю, Колетт снова забыла тебя умыть и причесать!

Как молодой вдовец ни старался, у него не получалось ухаживать за дочкой так же хорошо, как это делала Катрин. Волосы у Элизабет спутались и поблекли. Единственное платье было все в пятнах, туфли и чулочки - в сероватой пыли.

- Днем за тобой сможет присматривать жена Батиста, - продолжал он. - Поверь, она очень милая. Будешь понемножку помогать ей по хозяйству, потому что у нее шестимесячный малыш.

Сидящая на кровати Элизабет кивнула. Своим нежеланием разговаривать она очень огорчала отца.

- Ее зовут Леа, и она француженка, как и мы, - уточнил Гийом. - Ты рада?

- Да, папочка.

Гийом проверил все углы, чтобы ничего не забыть. В комнатушке не было ни проточной воды, ни даже газового освещения. Уборные располагались на улице и были общими для всех жильцов, а потому часто превращались в настоящую клоаку.

Переночевав одну ночь в семейном пансионе, он наконец разыскал Жака и Колетт, которые обосновались на втором этаже в этом вот здании, в Бронксе. Они вчетвером, с сыновьями, занимали одну просторную комнату, и бывший шахтер уговорил хозяина сдать другую, крошечную, Гийому.

- Я рад, что мы съезжаем отсюда, - тихо признался он. - Я постоянно о тебе беспокоился. С Леа все будет по-другому. И денег она столько не запросит.

Он уже застегивал большой кожаный саквояж, когда его вдруг осенило:

- Лисбет, а где мамин крестильный медальон?

- У меня его нет со