Разруха - Владимир Зарев

Катарина сняла очки, подышала на них, старательно протерла подолом майки с надписью «I love you», но не стала их надевать. Защищенная летним зноем и своей слепотой, она ушла в себя, закрылась и отдалилась. На мгновение мне показалось, что сейчас она исчезнет у нас на глазах.

— Прокладки в полиэтиленовом пакете с продуктами, — испуганно сказала Вероника.

— Вы нам мешаете, — прервала ее Катарина. — Уезжайте. Я хочу, чтобы остался только папа!

А позже, когда я пытался на допотопной электрической плитке потушить грибы в масле, она подошла и обняла меня.

— Почему вы с мамой не разводитесь? — шепнула она мне на ухо как заговорщик.

— Но ты же видишь — я больше не пью.

— Если ты этого не сделаешь, она тебя бросит. Я это предчувствую, пап, — ее голос звучал не задушевно, а как-то клятвенно-торжественно.

— Не пью и отлично себя чувствую.

— Ты забыл держать меня за руку.

— Что-то я стал рассеянным… после прогулок у меня зверский аппетит, — сказал я и взял ее за руку, продолжая помешивать закипевшую еду.

* * *

На следующей неделе мы прочно разместились в дачном пространстве, обжили его, пропитали собой полумрак его углов, познакомились со всеми пауками и ласточками, гнездившимися под крышей. Я выкосил заросший жилистым сорняком двор. Катарина вытерла пыль и переставила книги на полках, заброшенная дача стала нашим домом, но главное — мы разместились во времени.

Вставали на рассвете, потому что прикованное ремнями к кровати тело Катарины болезненно немело. Я отвязывал ремни, натирал синяки благотворным бальзамом, оставшимся от отца, потом мы пили кофе и уходили бродить в горы, вдогонку уходящему лету. Купались в местной речушке — вода была ледяной, с запахом тающих снегов и трав. Собирали лесные ягоды, ежевику, грибы, на обратном пути заходили в маленький магазинчик. После обеда валялись в вылинявших от солнца шезлонгах и читали, перебрасываясь потрепанными томиками, — «Кентавр» Апдайка, «Храм золота» Голдмана, «Над пропастью во ржи» Сэлинджера — любимыми книгами моей молодости, которые сейчас с удовольствием открывала для себя Катарина.

— Значит, литература все-таки существует, — сказала мне она, — сейчас на книжном развале на площади Славейкова продается такая галиматья…

— Талантливые писатели всегда были и будут, — ответил я.

— Со мной действительно все в порядке, — сказала Катарина, — ты просто теряешь здесь время.

— Я ведь безработный, что мне делать со своим временем?

— Почему бы тебе не начать новый роман… или хоть попытаться?

— Я еще не готов, он еще не сложился… внутри.

— Мы ведь договорились не врать друг другу, — она наблюдала за мной через свои огромные линзы, словно делая диссекцию лягушки. — Что тебя мучит?

— Ожесточение, — серьезно ответил я. — Я смертельно ожесточился, а с таким чувством можно написать только плохую книгу.

— Тебя распирает ненависть, — она лениво рассмеялась, — ко всему, что случилось недавно?

— Скорее — ненависть к себе самому, мне трудно найти себя во всем, что происходит вокруг. Меня просто нет.

Она замолчала, привычным жестом поправила на переносице очки и неожиданно спросила:

— А с каким чувством пишут хорошую книгу?

— С грустью, — ответил я, — в беспричинной боли, в необъяснимой грусти сокрыты две трети нашего воображения.

— Разве тебе недостаточно грустно, пап?

— Все дело в том, что я еще не придумал чертово название этого романа.

В конце июля нас накрыло постоянное ожидание, мы были так напряжены, что когда я брал ее за руку, нас било током. Мы знали, что это неизбежно, что оно обязательно случится, я только боялся, что это произойдет в самый неподходящий момент. Как-то утром, когда мы брели лесной тропинкой, бегущей параллельно асфальтовой дорожке, Катарина остановилась, сняла очки, чтобы спрятаться за своей полуслепотой, и как-то лукаво шепнула:

— Я должна тебе рассказать, с кем я кололась.

— Нет, — отрезал я.

— Должна рассказать, что именно со мной произошло.

— Нет, — повторил я.

В полиэтиленовом пакете я всегда носил с собой папины ремни и сейчас зашарил взглядом в поисках подходящего дерева. Я боялся, что она будет кричать.

— Это не ломка. Если бы я разговорилась неделю тому назад, наверное, тогда бы соврала. А сейчас я это делаю не для тебя, а для себя. Учусь говорить правду.

Мы сели на обочине под одиноким дубом, и я ее обнял. Во мне накопилось столько нежности и терпения, что мы могли сидеть так до утра. Его звали Пеппи Шарк, что означает Пеппи Акула. Он постоянно вертелся у их школы, и все знали, что он торгует наркотой. И Катарина знала. Он нередко заговаривал с ней, называя «мадам» и постоянно приглашал в какую-то дурацкую мансарду, обещая ей рай. Он казался скорее робким и неухоженным, несправедливо одиноким, чем опасным. И никогда не был агрессивным. Ее поразило то, что даже в жестокий летний зной он ходил в высоких армейских ботинках, но пахло от него как-то особенно. «Не дезодорантом, не дешевым одеколоном, а чистотой», — повторила Катарина. Парень был очень красив — черноволосый, с зелеными глазами, но красота его была какая-то… рассеянная. Он не казался интеллигентным — только чистеньким. Вся грудь и спина у него были разукрашены татуировками, «он казался мне в них раненым», — сказала Катарина. Пеппи прихрамывал: одна нога была короче другой, но жалости это не вызывало, скорее смутное желание его защитить. «Однажды он проводил меня до дома, и пока шел рядом, мне показалось, я попала под гипноз, почувствовала, что засыпаю», — сказала Катарина. Перед торжествами 24 мая[22] Пеппи неожиданно исчез, и она поняла, что ей его не хватает. «Я не была в него влюблена, это точно, — сказала Катарина, но его отсутствие, непонятно почему, ее ужаснуло. — Я не могла ни спать, ни есть, постоянно думала о нем, о его хромоте, о грубых солдатских башмаках, о вытатуированной у него на спине акуле, а может, — она нервно сглотнула, — о том, что я снова осталась одна. Мне это трудно тебе объяснить, но с ним я чувствовала себя защищенной. Он был мне предан».

Когда после праздников она снова его увидела, подпиравшего школьный забор, Катарина сама предложила, чтобы он перенес ее в рай. Его мансарда была бедной и очень чистой, как келья в женском монастыре, на ставне сидел голубь, стены были увешаны странными картинами, исполненными боли и ужаса. «Это рисунки моих клиентов, — сказал ей Пеппи, — рисуют и дарят их мне». «Неужели тебе не страшно? — спросила Катарина, — ты ведь убиваешь людей…» «Люди смертны, — беззаботно отмахнулся он. — Наркота дает возможность самому решить, когда это должно случиться, и убивает страх». Они выкурили по сигарете с марихуаной, но удовольствия она не получила и видения ее не посетили, ее затошнило. Акула раздел ее, зашел в чуланчик и вымылся в оцинкованном тазу, потом вернулся к ней, обнаженный, оказавшись мужчиной выдающихся достоинств. И только тогда он снял с нее очки и с сожалением сказал: «Я не смогу с тобой, Кат, потому что ты не такая, как мы». «Я тебя не понимаю», — ответила она. «Ты не такая, как я, Кат, нас различает вот это», — он достал из ящика ночной тумбочки резиновую трубку, которой перетягивал вену, шприц, иглу, высыпал драгоценный порошок в ложку и стал разогревать на свече. Растаявшая жидкость закипела, запахло чем-то неизведанным, чуть пригоревшим. «Хочешь, чтобы мы нашли друг друга?» «Хромая, он сделал шаг, другой. Это вскружило мне голову. Голая, без очков, наверное, я выглядела идиотски нелепо, просто смехотворно, — сказала Катарина. — Но со мной случилось что-то неописуемое, это нельзя рассказать словами, ты чувствуешь одновременно несовместимые вещи — и муку, и потрясение, и головокружительную свободу, но главное — видишь всех и вся, ты прозреваешь и видишь все, словно глазами Бога, а уж я, с моими диоптриями…»