Тропами ада - Людвиг Павельчик

Через полчаса, изможденный и грязный от налипшей на потное тело пыли, я вернулся на третий этаж, вынужденный основательно вымыться, прежде чем отправиться в постель. От моей сонливости, надо сказать, не осталось и следа, и я подумывал, не скоротать ли мне остаток ночи за книгой, пасьянсом или каким-нибудь другим занятием, вместо того чтобы мучительно ворочаться в кровати, не надеясь заснуть.

Внизу я не обнаружил не только предполагаемого преступника, но даже и следов его пребывания. Разве что он шел, а затем бежал след в след со мной, ибо вне протоптанной мною тропинки толстый ковер пыли был нетронут. Мало того, я не слышал, чтобы закрывалась входная дверь, которая, будучи тяжелой и давно несмазанной, просто не могла быть приведена в движение бесшумно. Это-то обстоятельство и заставило меня рыскать по всему дому в поисках укромного места, где мог бы затаиться беглец, поскольку ни через одно из окон – это я точно знал – уйти было невозможно. Однако, как уже упомянуто выше, все мои старания были тщетны и я вынужден был отступить, признав и в этом туре свое поражение.

– Эй, девочка, улыбнись! Откинь волосы и посмотри на солнце – его ласковые лучи не повредят твоему бледному носику! – так я репетировал то, что скажу при встрече Грете, прекрасно зная, что отрепетированное практически никогда не говорится и не становится действительностью.

Наконец-то погода смилостивилась над миром и субботнее утро ознаменовалось солнечными лучами, стремящимися, словно извиняясь за долгое отсутствие, реабилитироваться перед истосковавшейся по ним природой. Воздух вновь наполнился птичьим пением и даже неспешно переходящие дорогу домашние утки вносили свою лепту в весеннюю музыку, ленивым кряканьем подгоняя свой замешкавшийся выводок.

Хозяйки позавесили заборы подушками, словно елочными украшениями и даже Патрик с одним из своих подручных вытащил на солнце старый, засиженный посетителями, диван, видимо, для изгнания из него духа пьянства и разврата. Ребятишки зашлепали босыми ногами по не успевшим еще высохнуть лужам, а издалека, с полей, донесся ровный рык тракторного мотора. Жизнь вернулась в деревню.

Грета, излучая присущее сегодня всем без исключения дружелюбие, последовала моей бесцеремонной рекомендации и отбросила назад свои богатые каштановые волосы, предварительно, дурачась, чмокнув меня в щеку, на что оказавшийся удачливым свидетелем Патрик недвусмысленно хмыкнул, понимающе осклабившись. Мне было все равно. Я был рад солнцу, теплу и Грете, поджидавшей меня у дверей бара, хотя наше свидание было назначено лишь на вечер; я был рад Патрику и его старому дивану; я был рад самому существованию этого дивного мира. На мой вопрос, не случилось ли чего, заданный, признаться, лишь из желания следовать формальностям, Грета отрицательно покачала головой, заявив, что просто не могла оставаться в такую погоду в четырех стенах. Я сделал вид, что принял этот лукавый довод и предложил отметить благодать природы, нашу встречу и вообще все положительное парой кружек пива, на что та тотчас дала согласие. Мы оба не могли не понимать, что при столь вольном поведении наше, становящееся все более близким, знакомство вскоре станет достоянием всей деревни, но я первый раз в жизни не собирался обращать на это внимания, игнорируя людское любопытство; быть может, потому, что все же не жаждал близких отношений с Гретой – мне было вполне достаточно существующей между нами интеллектуальной связи, находящей отражение в долгих философских беседах и обмене пристальными взглядами, единящими нас в одну команду. В ее поведении я также не замечал особых на меня претензий, а посему наше общение обещало быть легким и непринужденным, без излишней эмоциональной окраски.

Во время нашего вчерашнего разговора я постоянно опасался, что Грета вернется к начатой ею в кабаке теме, тяжелой и посему крайне неприятной для меня, но мои опасения не оправдались и я был доволен тем, что, кажется, смог донести до ее понимания нежелательность продолжения того разговора. Не скажу, что мне была нелюбопытна сама история, которую мне могла бы поведать бабка моей новоиспеченной подруги, хотя бы даже из интереса к народному фольклору, но уговоры и увещевания, целью которых было едва ли не насильно склонить меня к определенному образу действий, казались мне явной манипуляцией мной и моей волей, что шло вразрез с моими понятиями о мужественности и свободе выбора. Грета, кажется, поняла это и потому не настаивала более, дав мне время "созреть" самостоятельно. Когда я, несколькими часами позже, в целях перестраховки осторожно поинтересовался, окончательно ли закрыт вопрос, она не совсем понятно ответила, что сами обстоятельства вынудят меня в конце концов искать помощи и разъяснений. На этом тема была исчерпана.

После обеда я отправился на берег, навестить свой камень и, как было запланировано ранее, провести некоторое время в раздумьях. К тому же, днем в деревне делать было совсем нечего, а бесцельное шастание по улицам и окрестностям утомляло. Занятые работой люди поглядывали на праздношатающегося косо, явно не одобряя пустого прожигания времени, которое можно было потратить на что-нибудь более полезное. Поэтому лучшим вариантом было просто уйти с глаз и, по крайней мере до вечера, не объявляться. Грета, несмотря на все мои увещевания и обещания сказочно-романтического уединения, наотрез отказалась последовать за мной, сказав, что найдет себе занятие поинтересней, что меня слегка оскорбило, ибо я искренне полагал, что интереснее меня в деревне ничего быть не может. Но, как бы там ни было, наши пути в этот день разошлись и на берег я отправился один, дивясь упорству местного населения в его предрассудках.

Поскольку с собой у меня была довольно внушительная бутыль сидра, засиделся я в тот день на берегу дольше обычного. Уже смеркалось, когда я, бросив прощальный взгляд на совсем уже скрывшуюся в сумеречном тумане реку, поднялся с плоского черно-серого, похожего на древний алтарь, камня, вновь служившего мне ложем отдохновения, и направился через сад к дому.

Вдруг позади себя, аккурат с того места, где я находился лишь несколько секунд назад, я услышал смех. Гулкий и чуть хрипловатый женский смех, доносившийся со стороны реки и, как мне показалось, где-то уже слышанный мною прежде. Смех не относился ни ко мне, ни к моему поведению, я был в этом уверен… Он был сам по себе и, так сказать, жил своей жизнью. Я замер и прислушался. Кто-то откровенно развлекался на берегу, возникнув там тотчас после моего ухода.. Я осторожно прокрался назад, мечтая и боясь увидеть возбудившую мое любопытство даму; должно быть, русалку, вышедшую из темных вод реки и, едва дождавшись, пока я покину берег, занявшую принадлежащий ей по праву трон; а может быть, эльфа, веселившуюся со своими подругами среди густых трав и древесных сплетений. Впрочем, для эльфов еще рановато; насколько я был сведущ в западной мифологии, эти прелестные подземные создания раньше восхода луны вечеринок не устраивали.

Не открывая калитку, я раздвинул густые ветви заграждавших обзор кустов и бросил взгляд на камень, еще видимый в серых сумерках. Тот выглядел так, как я его оставил – одиноким темным пятном, вновь осиротевшим в мое отсутствие. Ни на камне, ни в непосредственной близости от него я никого не увидел, однако и смех неожиданно оборвался. Для самоуспокоения я еще раз, более внимательно, поискал глазами по сторонам. Все как обычно – камень, трава, кусты. Ничего нового. Поскольку я не знал точно, что именно я ищу, то и дальнейшие поиски смысла не имели. Несколько разочарованно, но вместе с тем и облегченно, я во второй раз направился к дому. Уже поднимаясь на крыльцо, я снова уловил признаки чьего-то присутствия в дальнем, ближнем к реке, угла сада, возле самой калитки или чуть дальше. Смеха на сей раз, правда, не было, но тот же голос, видимо, сменивший расположения духа на более задумчивое, монотонно и без выражения не то декламировал стихи, не то читал заклинания, жутковато постанывая. По спине пробежал неприятно-скользкий холодок, замерев в затекшем затылке. Стоя на крыльце, слов я разобрать не смог, сколько ни силился, а предпринимать очередную, заведомо бесплодную, попытку преследования не собирался. За неделю моего пребывания в деревне я успел уже достаточно привыкнуть к странностям, происходящим здесь, посему уже не реагировал так бурно на каждую новую загадку, оставаясь просто сторонним наблюдателем. Всю свою жизнь я был вынужден бороться с навязчивыми страхами и отвратительными воспоминаниями, которых у меня было столько, что хватило бы на троих. Я много лет ненавидел воду, особенно речную, забравшую у меня сестру, я, как уже упоминал выше, не выносил театра, напоминавшего мне похороны и я не терпел жен, поскольку собственная продала меня за наслаждения в объятиях южной похоти. Моя нелюбовь к профессорам объяснялась их напыщенностью, а к деревенским бабам – их беспредельной болтливостью. Я был предубежден против продавщиц и таксистов, неизменно старавшихся обмануть, и против чиновников, вставлявших мне палки в колеса. Это все были не комплексы, а лишь горький опыт, призванный научить меня быть осторожнее. Я был несказанно рад, что, по крайней мере, со своим отвращением к реке я смог совладать и теперь даже получал удовольствие, проводя время на берегу в созерцании ее природной красоты. Об остальном же можно было просто не думать.