Цареубийство. Николай II: жизнь, смерть, посмертная судьба - Семен Резник

Свершилось! Конспирировавший против самого себя и своей собственной власти государь император Николай II «добился» того, чему так упрямо противился. 17 октября 1905 года был обнародован Манифест о «даровании» народу России конституции, хотя в Манифесте она называлась «основными законами», парламента, названного народным представительством, основных гражданских свобод. То есть царь отказался от тех «начал» самодержавия, которые он так упорно подрывал все одиннадцать лет с момента восшествия на престол.

Так кончилась первая половина царствования Николая II.

Итог этой половине царствования подвел один из ведущих поэтов эпохи Константина Бальмонта:

Заключительные строки оказались пророческими…

«Уступки следует делать заблаговременно и в позиции силы, а не в условиях слабости», — писал А.И. Солженицын по поводу издания манифеста 17 октября (т. I, стр. 368).

Что и говорить, справедливое замечание. Но если бы такой совет был дан самому Николаю II (и давали не раз!), он бы его просто не понял. Достаточно вспомнить его реакцию на «бессмысленные мечтания» тверского дворянства, чтобы убедиться, что ни единой крохой абсолютной власти в позиции силы он бы не поступился. И не потому, что он так сильно ею дорожил — мы знаем, что власть для него была тяжелой обузой, — а потому, что таково было его понятие долга, которое в нем усиленно культивировали те, кто его окружал. При желании в этом можно видеть смягчающие обстоятельства, но ведь только он сам определял, кому быть, а кому не быть «особами, приближенными к императору». Даже с минимальными ограничениями, установленными для себя самим самодержавием, Николай и его камарилья не хотели считаться. В.И. Гурко, один из высокопоставленных бюрократов, который хорошо знал внутренние пружины государственной системы, так как был ее частью, писал:

«Представление Николая II о пределах власти русского самодержца было во все времена превратное. От воли государя зависело самовластно и единолично отменить закон и издать новый, но поступить вопреки действующему закону он права не имел. Между тем Николай II… этого положения не признавал и неоднократно, по ничтожным поводам и притом в вопросах, весьма второстепенных, нарушал установленные законы и правила»[67].

Однако негодование Солженицына направлено не по адресу слабого и лукавого деспота, вынужденно подобравшего когти, а по адресу «либерального и революционного общества»: почему оно не удовлетворилось крохами и захотело большего?

Общественность с ликованием встретила свободы, «дарованные» Манифестом 17 октября. Значит, борьба и жертвы были не напрасными! Люди, принадлежавшие к самым разным слоям населения, нацепив красные банты, выходили на улицы, обнимались, целовались, смеялись и плакали от радости. Многие считали, что добились далеко не всего, к чему стремились. Но — лиха беда начало. На дальнейшие преобразования власть по собственной воле не пойдет, но, оказывается, ее можно заставить.

Увы, царь и его подобострастное окружение полностью разделяли это мнение. «Дарование» народу свобод для них было вынужденной уступкой, а не принципиальной переменой стратегического курса.

Пойти на коренное реформирование государственного строя, так, чтобы все в равной мере подчинялись законам? Чтобы народ, в лице своих избранников, мог сам решать свою судьбу? Чтобы верховная власть стала воплощать сбалансированные интересы разных групп населения, а правительство — служить этим интересам?

В окружении Николая нельзя было высказать большей крамолы. При его понимании своего долга — сохранить самодержавную власть и во всей полноте передать ее сыну — требовалось остановить время, заморозить политическую жизнь страны, надеть на нее ледяной панцирь. Поскольку жизнь брала свое, многострадальный Иов чувствовал себя уязвленным в лучших своих чувствах. А те, кого он считал наиболее себе преданными, и впереди всех обожаемая супруга, не уставали льстиво и вместе с тем укоризненно нашептывать, что все неурядицы происходят от безграничной его доброты, покладистости, от его голубиного характера.

Царь, камарилья и полицейско-бюрократический аппарат исходили из того, что чем больше власти у царя, тем меньше прав и свобод у народа. И наоборот. Потому вынужденные уступки, должны были быть минимальными и, по возможности, временными.

«Ограничения царской власти, провозглашенного манифестом 17 октября 1905 года и закрепленного в 1906 году новым содержанием Основных Законов Империи, Николай II определенно не признавал. Правда, самого факта издания этого манифеста он никогда не мог простить ни самому себе, ни тем, которые его к тому подвинули, и в душе, по-видимому, лелеял мысль манифест этот со временем отменить, но, тем не менее, упразднения самодержавия он в нем не усматривал»[68].

Властитель слабый и лукавый упирался до того, что уже готовили корабль для бегства царской семьи за границу, под крылышко кузена Вилли, услужливо предложившего ему свое гостеприимство. А когда он уступил, то «вся королевская рать» вдруг оказалась в положении больших роялистов, чем сам король. Манифест 17 октября поверг ее в смятение. Для нее это был удар в спину, надругательство над «патриотическими» чувствами, а, главное, подрыв ее — королевской рати — сверхпрочного положения. Ответила она на царский Манифест о свободах своим бунтом против Манифеста, бессмысленным и беспощадным, зато направленным в привычное русло.

Девятый вал еврейских погромов покатился по городам и весям черты оседлости и даже выплеснулся за черту. «Вы хотели свободы — вот вам свобода!» Таков был основной лозунг «монархистов», возмущенных уступчивостью монарха. По масштабу, количеству жертв, по неистовости разгула темных страстей эти кровавые оргии во много раз превзошли еще недавно казавшийся таким чудовищным Кишиневский погром.

Говорить об этом разгуле ненависти и насилия вкратце нельзя, а чтобы рассмотреть гору всевозможных материалов, надо писать отдельную книгу. Я остановлюсь только на том, как эти события освещены в книге Солженицына «Двести лет вместе».

Солженицын в основном ограничивается пересказом отчетов двух сенатских ревизий: сенатора Е.Ф. Турау о погроме в Киеве и сенатора А.М. Кузминского о погроме в Одессе. Сенат, по Солженицыну, «был авторитетнейшим и независимым юридическим учреждением», а ревизии сенаторов — это «высший класс достоверного расследования, применявшийся в императорской России». (Стр. 370)