Прости меня луна - Татьяна Абалова

— Ты не хотела отомстить отцу? — царевна только сейчас поняла, насколько ее мачеха была добра к ней. «Родные порой похуже врагов».

— Нет. Он глава всему. Без него мать не выживет. А вместе с ней и вся ее огромная семья, что за счет отца кормится. Он без устали ее за то попрекает, — Лилия вздохнула. — Он чуть что грозится ее выгнать, а сыновей, моих меньших братьев, себе оставить.

— Сиротинушки мы с тобой при живых родителях, — вздохнула Луна.

— И не говори, сестра.

Наутро Луна браслет Лозы не нашла ни на кровати, ни под нею. Будто его и не было вовсе. А черноголовый воспитанник в трапезной делал вид, что вовсе с Луной не знаком и нет-нет да крутил памятный браслет на запястье. Царевна аж задохнулась от гнева.

— Все из-за нее? Из-за этой малолетки?

Лоза закрыл глаза. Трудно разговаривать с женщиной, когда она не слышит даже себя.

Отгородиться от разъяренной Стрелы не получилось: она вцепилась в лямки кожаного фартука, который Лоза надевал, работая с заговорами и боевыми артефактами. От гнева губы воспитанницы стали еще тоньше.

— Я не извращенец, — произнес он, стараясь как можно мягче убрать руки Стрелы. Как же он раньше не замечал, что у нее такая жесткая и мозолистая кожа? Загар с лица не сошел даже сейчас, поздней осенью, а потому, стоило воспитаннице, все лето пропадающей на стрельбище, деланно удивиться, как он разглядел светлые полоски морщин в уголках ее глаз.

«А ведь она гораздо старше, чем говорит…»

— Не извращенец? Да я сама утром видела, как ты выходил из ее комнаты! — Лоза делал Стреле больно, крепко сжимая ее пальцы, но она не сдавалась, не отпускала лямки фартука. Влечение к этому мужчине ей, вошедшей в самую пору для любви, не побороть. — Не забывай, что купальня совсем рядом с ее спаленкой.

Лоза вздохнул. Ведь чувствовал, чувствовал, что кто-то за ним наблюдает!

— Если бы я не была раздета, еще там подняла бы тревогу. Поймали бы тебя на горяченьком! — сказала и прикусила язык.

Глаза Лозы сделались страшными. В черных зрачках завертелось что-то вроде омута, в котором она, если не оторвет взгляд, непременно утонет.

— Я же тебя люблю, — уже ласково запела-застонала Стрела, — и ни с кем не хочу делить. Ты только мой!

— Женщина, ты что-то путаешь. Разве я говорил тебе о любви? — голос Лозы был холоден, и Стреле казалось, что по позвоночнику стекают ледяные капли. Они срывались с взмокших вдруг на затылке волос и устремлялись вниз, к копчику. — Разве я делил с тобой ложе? Разве я приносил тебе брачные клятвы?

Как? Вот как он мог при всем своем небольшом росте и скудном телосложении казаться выше и сильнее ее? Той, что готовится стать воином? Той, чьи заговоренные стрелы легко пробивают броню? Той, что одним ударом головы может надолго лишить мужика памяти?

Воинственная дева пятилась, хотя собеседник не сошел с места. Уже давно Лоза отпустил руки, а вздымающаяся грудь не касалась его тела, а он давил, всего лишь одним взглядом давил так, что сбивалось дыхание.

И Стрела вдруг поняла: не уступи она сейчас, жизни ее придет конец.

Лоза заметил ужас в глазах женщины. Сжал пальцы в кулаки, чтобы те не вцепились ей в горло.

— Уходи. И никогда больше ко мне не приближайся, — сделал шаг назад, увеличивая между ними расстояние.

Стрела выдохнула. Ей стало легче. И хотела было вновь пуститься в объяснения, чтобы замолить свой дурацкий поступок, просить, чтобы все осталось как прежде (ведь ей хватало его улыбки, нечаянных прикосновений, долгого взгляда, за которым мерещился интерес), как Лоза обрубил все одной фразой:

— Запомни, я не умею любить женщин. Я умею их убивать.

* * *

Саардис никогда не знал своей матери. Его это обстоятельство нисколько не удивляло, поскольку дети, которые жили рядом, тоже не ведали женской ласки. Их воспитывали отцы. Взрослые воины отдавали сыновьям все время, всех самих себя, поскольку возлагали на новое поколение большую надежду — возрождение Сулейха. Со всеми его законами и устоями, в которых не было места женщинам.

Да, бахриманам пришлось отступить, спрятаться в глухих местах, наплевав на оставленные богатства и завоевательные планы. С момента разгрома они годами терпели невзгоды и неустроенность и готовы были на большее, лишь бы их мальчики не попали в руки воинов Союза пяти королевств.

Саардис помнил, как сосед не выдержал жизни на болоте и решил вместе с маленьким сыном поискать лучшей доли, но, открыв портал, напоролся на магическую ловушку, которая разнесла отца и сына в мелкую пыль.

Спасшиеся от армии Союза пяти королевств бахриманы гибли один за другим. И по большей части не ловушки были тому виной — грязный болотный воздух, сырость и гнус летом, долгие ледяные ночи зимой мало оставляли шансов не заболеть, выдержать, выжить.

— Отец, а если сдаться на милость врага? Что тогда с нами сделают эти эрийцы и бреужцы? — королевства находились совсем рядом, и жизнь там казалась юному бахриману в сто крат лучшей, чем в забытой Творцом дыре, где они, будто болотные жабы, прятались сейчас. Он же слышал, и не раз, как взрослые вспоминали цветущие сады, белокаменные, прогретые солнцем замки Сулейха, яства, от которых ломились столы.

— Убьют, — коротко отвечал отец.

— Но за что? Ведь ни я, ни ты ничего зазорного не сделали? — и по взгляду понял, что родной человек скрывает страшное прошлое. Именно тогда он, десятилетний мальчишка, узнал, почему у него нет матери, и почему бахриману нельзя любить женщину. Любовь — яд, который отравляет разум, а женщина — зло, которое порабощает и скручивает в болезненный жгут одним своим существованием любого мужчину родом из Сулейха. Вот такая у них судьба…

«Нельзя любить, нельзя поддаваться зову тела, иначе избранницу придется убить».

Бахриманов на болоте оставалось всего девятеро, когда пришла беда. На исходе лета пропали близнецы. Их безутешный отец метался по топям и хлябям, но не мог отыскать и следа своих мальчиков. Сколько им было? На год-два младше самого Саардиса. Значит, больше двадцати лет.

— Они отправились дорогой бахриманов, — успокаивали отчаявшегося Машида, но тот не верил, что сыновья могли его бросить. Через неделю пропал и он. Через две еще четверо.

И в ту же ночь Саардис и его отец поняли, что соседи никуда не ушли. Они так и остались на болотах, только переродились в нежить, пьющую кровь.

— Беги, — молил отец, придерживая рукой рваную шею. — Спаси себя, сын. Лучше смерть в ловушке, чем вечная жизнь кровососа.

Саардис не смог. Не верил, что отец, который любил сына больше жизни, вдруг станет чудовищем и причинит боль.

Он лег в соседней комнате и положил возле себя нож. Заслышав скрип половиц, понял, что старик, несмотря на слабость, поднялся. Отец не стал стучаться в дверь, как обычно, а завозился, заскребся, заорал, будто бездомная кошка.