Дорога на Аннапурну - Марина Москвина

Я сразу вспомнила, как наш сеттер Лакки среди ночи попросился погулять. А я его научила (ночь, зима, неохота ведь выходить на улицу!) справлять малую нужду на балконе в горшок.

Не зажигая света, Лёня вывел его на балкон.

— … Внезапно я увидел, — он мне потом рассказывал, потрясенный, — что лунный свет залил пол балкона! Что такое, подумал я? Почему тут отражается луна? И вдруг понял, что Лакки промазал мимо горшка.

Громадная широкая котловина уходила в туманную даль к ущелью горной реки, а на горизонте вздымалась цепь снежных вершин. Козьими тропами, петлявшими по крутым откосам, мы все глубже проникали в горы.

И вновь беспокойная, бушующая река ледовых вод преградила нам дорогу. А через нее перекинут высокий мост — два бревна.

— По этому мосту не надо ходить, — предупредил Кази. — Дальше будет подвесной мост с перилами. По нему и пройдем.

Вдруг откуда ни возьмись на берегу появилась рослая крепкая девица, совершенно одинокая, белая девушка-лошадь с громадным рюкзаком — шведка или датчанка. Мы ахнуть не успели, как она, не заметив нас, взошла на мост и уверенно зашагала по нему.

Шаг за шагом ее поступь начала утрачивать решимость.

Посередине она встала.

Застыла и стоит, глядя вниз, на клубящиеся буруны.

Вот ее ошибка. Не надо опускать головы, когда переходишь такую громокипящую реку: пошел — гляди вперед и представляй, что вот-вот дойдешь до берега! Вот-вот… Вот-вот-вот…

Она замерла, окаменела на мосту. И Кази не двигался, ждал — что будет дальше. Глядим, она зашаталась, взмахнула руками, словно крылами, — канатоходец над базарной площадью.

Ну, Кази бросился к ней и перевел ее на другую сторону.

Она потом смотрела на него как на господа бога — до того своевременно пришло это спасение.

Тут Лёня вскинул рюкзак на плечо и самым решительным образом тоже взошел на этот мост. И отважно перебрался по нему. Я даже закрыла глаза, до того страшно было смотреть.

А я стою — одна-одинешенька и думаю: а как же я? Что со мной будет?

Тогда Кази вернулся и, видимо, из воспитательных соображений взял меня за руку и осторожно провел по этой опасной шалой переправе.

Природа заметно посуровела. Теперь нас окружали хвойные леса: во-первых, мои любимые — со времен странствия по Индии — гималайские сосны под тридцать, под сорок метров. Стволы у сосен при солнечном освещении цвета золотистой охры. А в тени красные. Они, поскрипывая, отклонялись от вертикальной своей корабельной оси — то в одну, то в другую сторону, повинуясь воздушным потокам.

— Сосна скрипит, как будто скрипит небесная дверь, — говорит Лёня.

Прохлада усиливает зелень, резче очерчивает изгибы стволов, иглы, ветки, листья, заоблачные серебристые ели, гигантские лиственницы и кедры, можжевельник — словно обведено все тушью!

— У нас тут считают, — сказал Кази, — что охота будет удачной, если окурить всего себя дымом от можжевеловых веток. Такой дым очищает и тело, и душу.

Еще он рассказал, что высокогорья Гималаев когда-то сплошь были покрыты зарослями можжевельника. Даже сейчас в совершенно безлесных и безводных уголках можно встретить столетние можжевеловые стволы, каким-то чудом уцелевшие на каменистой земле.

Мы шагали, шагали, и в этом смысле я даже побаиваюсь, как бы моя повесть до боли не напомнила читателю историю про Василия Иваныча, сочинившего роман о Гражданской войне. Открывает Петька первую страницу и читает: «Он вскочил на коня». Потом заглянул в конец: «…И он соскочил с коня».

А в середине: «Цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок…».

Ну, что делать? Водолазу нельзя прекращать свое движение, потому что, если он остановится, сразу же из его башмаков отрастут корешки и выдернуть их из земли будет совсем непросто. Вот почему водолазам нужно все время идти и идти. От длительных переходов свинцовые подошвы истончаются, снашиваются, — говорит Лёня (а я уж знаю это не понаслышке — обе стопы стерты в стельку по всей подошве!). — И тогда…

Мы взбирались на гору, не страшась жары, дождей и ветров, наш путь пролегал через семь отрогов, семь царств, семь дощатых мостов, перекинутых через пропасти: шагнуть на такой — все равно что шагнуть в небо.

Это было дорогой к началу времен, к миру до человека, к пустому пространству между галактиками, где звук и тишина в равной мере забыты. Мы слышали гул первобытной воды, видели, как рождаются камни, три наших сердца бились точно в таком же ритме, как Сердце необитаемой Земли, мы были свидетелями незапамятного и чувствовали, как вместе с нами растут и поднимаются в небо горы.

В этих горах ощущалась такая вибрация, что твое тело должно настроиться, стать созвучным, найти в себе отголосок. Иначе тебя закрутит, заморочит. К тому ж говорят, что некоторые места в Высоких Гималаях предназначены прошлыми цивилизациями для перехода в параллельные миры.

Ты можешь попасть в стремнину столь могучих энергий, еще и отраженных «каменными зеркалами», где меняются ход времени и протяженность пространства. Люди чувствуют головокружение, страх, видят летающие тарелки, встречают самого себя — в старости, в детстве… Тебя охватывает жар, озноб, с тобой могут случиться удивительные вещи вплоть до полного исчезновения!..

И у такого горовосходителя, вроде меня, один шанс продолжить свой путь — поверить в чудо и плыть вместе с горами, раствориться в их тишине, полностью довериться этой тропе, позаботившись только о любви, о взаимном существовании с горами. Ничего не остается другого, так ты слаб и мал, а этот путь притягателен, чертовски притягателен!..

— Что тебя тянет в Гималаи? Ты там что-нибудь забыла? — спрашивает Седов и читает мне Сатпрема: «…В поисках небес мы взбираемся на высокие пики. Но небеса среди нас. Они растут под нашим взглядом, они укрепляются через каждое препятствие, каждый жест истины, каждую действительно прожитую секунду, они вырисовывают свои грациозные холмы под нашими изумленными шагами и незаметно вибрируют».

Да, я что-то забыла. Но что именно — не знаю. Только чувствую: каждый мой шаг здесь имеет свой вечный смысл, который проскальзывает меж пальцев.

По дороге нам встретилась кумирня: каменный столбик и алтарь со свечой.

Мы зажгли огонь, и под своды храма гулкими шагами вступил Никодим.

Когда мы уходили, Кази насыпал туда хлебных крошек.

— Пусть птицы поклюют, — сказал он.

Прямо как Франциск Ассизский. Или как Лёня, который на зимнюю выставку «АРТ Клязьма» придумал белоснежные кормушки для птиц в виде храма Христа Спасителя.