Тёмный рыцарь - Пол Догерти

— Все это вывесят на стенах, — жарко задышал Парменио в лицо де Пейну. — И трупы тоже.

Де Пейн отшатнулся — прямо в горло ему уперлось острие кинжала Парменио.

— Достойный Эдмунд, — зашептал Парменио, — сейчас не время выказывать отвагу и благородство. Нынче вечером всего этого хватило с лихвой — и погляди, что вышло. Не будь дураком. Если ты покажешься им на глаза, мы оба умрем медленной смертью, так что пошли отсюда!

Де Пейн последовал за генуэзцем в глубину темного переулка, но все же замедлил шаг и обернулся. Он не мог уйти: он должен был вынести испытание происходящим действом до конца. Тела погибших тамплиеров обвязывали веревками, чтобы протащить по всему городу. Глашатаи с трубами уже разносили новость по улицам, наглухо забаррикадированным на случай нападения. Весь Аскалон просыпался, даже этот вонючий переулочек. Повсюду зажигались лампы, распахивались ставни в домах, отворялись двери. Парменио сгреб плащ де Пейна, его шлем и доспехи, швырнул все это в кучу отбросов, забросал грязью. Их окликнул чей-то хриплый ворчливый голос. Парменио ответил на том же языке, потом крепко схватил де Пейна за руку и потащил в темноту.

Следующие несколько дней они изображали попрошаек. Парменио велел де Пейну прикинуться немым, и они растворились среди наводнявших Аскалон нищих, которые днем прятались в тени, а по ночам выбирались из своих укрытий. Парменио, владевший многими языками, играл главную роль: плакал, причитал, клянчил милостыню. Он выпрашивал, а то и крал хлеб, подгнившие фрукты, кружку воды, а однажды ему даже дали целый мех вина. Никто не обращал внимания на него и Эдмунда. Грязные, с нечесаными волосами, они были просто двумя из множества отверженных. Да и не до них было — город бурлил, на каждом перекрестке рассказывали о том, как отбили атаку крестоносцев, как удалось покончить с Великим магистром тамплиеров, как его обнаженный труп вместе с телами воинов его отряда вывесили на городских стенах. Особенно радовались горожане тому, что ни один из проникших за стены врагов не ушел живым.

Де Пейну казалось, что он уснул и видит сон. Чувство стыда из-за того, что он сам не погиб вместе с Тремеле, быстро улетучилось. По правде говоря, он считал, что Великий магистр замышлял против него недоброе, а вторжение в город оказалось слишком поспешным и непродуманным. Ему было интересно, что стало с Майелем. Парменио видел, как боевой побратим Эдмунда отстал от них. Либо он погиб еще в переходе, либо ему посчастливилось выбраться из крепости. Такие беседы они вели вполголоса, забившись в угол какой-нибудь грязной ниши. Главная цель для них сейчас была — выжить. Парменио оставался горячим приверженцем нищенства. Прирожденный лицедей, он всегда умел выпросить какие-нибудь крохи и выдать себя с товарищем за двух обыкновенных нищих, каких в Аскалоне было великое множество. Генуэзец также внимательно прислушивался к тому, о чем болтают на базарах и в дешевых лавчонках. Например, о том, что трупы храмовников, прежде чем повесить на городских стенах, проволокли по всему городу, привязав к лошадям. Впрочем, такое надругательство лишь ожесточило франков: они теперь осаждали город с еще большим упорством. К тому же они разбили и рассеяли флот, посланный из Египта в Аскалон со столь необходимыми городу припасами, что еще больше устрашило жителей.

— «Не надейтесь на фараона, — прокомментировал эту весть Парменио словами псалма, — ибо несть в нем спасения».[71]Послушай, Эдмунд, нам необходимо пока скрываться здесь. Будем делать то же, что и делали, пока не кончится осада, чем бы она ни закончилась.

Парменио настоял, чтобы они оставались в беднейшем квартале города. Квартал этот вызывал в воображении образ чистилища: темные узенькие переулочки змеились меж полуразвалившимися хижинами; пройти было почти невозможно, ибо все завалено нечистотами; переулки больше напоминали знойные и пыльные ущелья, где смердит изо всех щелей. Ни отдыха, ни крова над головой — приходилось с благодарностью принимать хотя бы горсточку еды или глоток воды. Де Пейн понемногу отошел от потрясения, пережитого в ночь вторжения, и сделался более деятельным. Он теперь доверял Парменио. Если бы генуэзец замышлял его убить, он уже сто раз мог бы это сделать каким угодно способом. Вместо этого Парменио заботился, чтобы у рыцаря были еда и питье, делился с ним даже тем, что получал, когда его нанимали на масляном базаре в качестве носильщика. Более того, он еще и утешал де Пейна, доказывая, что Тремеле сам навлек на себя погибель. Они продолжали вести жизнь падальщиков, без труда смешавшись с разноязыкой многоплеменной толпой. Как заметил Парменио, «кто будет вглядываться в бедняков, особенно в такие времена?»

Между тем, атаки на город становились все более жестокими. Франки придвинули ближе к стенам свои баллисты, осадные башни и катапульты и подвергали каменную кладку безжалостным ударам. По базарам поползли панические слухи. Постоянный интенсивный обстрел уносил жизни множества защитников, находившихся на стенах. Убитых приходилось стаскивать вниз и сжигать на погребальных кострах. Пламя и дым этих костров стали постоянным, леденящим душу напоминанием о том ужасе, который поджидал за стенами города любого из его жителей.

Настроения в городе начали меняться. Ропот базаров перерос в неутихающий стон, который повис над Аскалоном. Горожане утрачивали вкус к борьбе, предпочитая поторговаться об условиях. Опасаясь мятежа горожан, с одной стороны, и придвигавшихся все ближе осадных орудий франков — с другой, наместник поднял над стенами зеленые ветви и запросил перемирия. Обстрел тотчас же прекратился. Все вздохнули с облегчением, ибо один только последний град камней унес жизни сорока воинов. В тот же день, ближе к вечеру, глашатаи объявили всем радостную весть: франки согласились с условиями, на которых Аскалон готов им сдаться!

Эдмунд де Пейн, умытый и чисто одетый, разглядывал выбеленные стены зала совета бывшего аскалонского наместника. Последний, вместе со своими домочадцами и всеми, кто пожелал его сопровождать, ныне был на пути в Египет, куда ему позволили отбыть беспрепятственно и с почестями. Аскалон же и все в нём находившиеся перешли в безраздельное владение Балдуина III. На башнях и укреплениях города развевались королевские знамена. По улицам шагали дозоры королевских воинов. Рыцари-крестоносцы по-хозяйски расположились во дворцах Аскалона, а с главной мечети города уже сбили все украшения — ее переделывали в церковь, посвященную святому апостолу Павлу. Как только город был сдан, де Пейн и Парменио явились к новым правителям. Орден рыцарей Храма встретил их как блудных сыновей, возвратившихся в лоно семьи, объявил героями, а Парменио то и дело заставляли рассказывать о последней битве Тремеле, которая казалась теперь таким же неувядаемым подвигом, как те, что совершались знаменитыми паладинами Карла Великого — Роландом и Оливье.

Поселили де Пейна и Парменио в просторном дворце, расположенном недалеко от рынка пряностей; здесь они вновь встретились с Майелем. Англичанин, как всегда, цинично-насмешливый, объяснил — а три красноречивых сержанта подтверждали каждое его слово, — что они уж было собрались прыгнуть в пролом, как вдруг произошел второй обвал стены и пролом оказался заваленным. Де Пейн ему поверил. Его боевой побратим отнюдь не был трусом. Майель же почем зря честил Тремеле, по вине которого погибло столько рыцарей, и даже не пытался скрывать, что рад гибели самого Тремеле. Он поведал, какое смятение царит в высших кругах ордена, спешно избравших Великим магистром бургундца Андре де Монбара, близкого родича самого Бернара Клервоского, славного покровителя тамплиеров. Де Пейн рассматривал великолепный белый зал. Говоря по правде, он был растерян. Не мог понять, что же происходит. Их поселили здесь, воздавали им почести и хвалу, но в то же время содержали, как пленников, не дозволяя выходить из дворца или общаться с другими братьями. Майель сообщил, что во дворец то и дело наведываются орденские писцы и гонцы. Наконец, когда минуло уже восемь дней, де Пейна вызвали и велели сесть за этот овальный стол из кедра; слева от него сидел Майель, справа — Парменио.