Плохая дочь - Маша Трауб

– Нечего! Мне перед твоей матерью отчитываться, – резко ответила она. – Лучше в тряпках с бабкой возись, чем дите таскать, надрываться. С Ксенькой все понятно, а ты, может, и лучшую жизнь узнаешь.

Каждое утро баба Вера вставала с кровати и пересаживалась в кресло. Я вытаскивала из-под ее кровати сундук с сокровищами – ткани, завернутые в обычную газету. Пуговицы в трехлитровых банках, обувных коробках. Ленты, тесьму, нитки разных цветов.

Я разворачивала полотно и замирала от восторга. Баба Вера просила передать ей отрез – она плохо видела, если вообще что-то видела. Проводила рукой по ткани, узнавала даже цвет. Все лоскутки до последнего, которые хранились отдельно, помнила. Чего там только не находилось – жаккард удивительного шоколадного цвета, зеленый благородный бархат, нежный, изысканный шелк. Все аккуратно сложено. Баба Вера рассказывала про каждую ткань – как называется, что из нее можно пошить. Какая ткань лучше на платье, какая на нижнюю юбку или комбинацию, какая только на ночную сорочку сгодится.

Тетя Анжела была права – прекрасный отрез льна пришел в негодность. Остались выцветшие пятна, на сгибах отметины. Нитки если не сгнили, то потеряли цвет. Но многие ткани выглядели настолько прекрасно, что я могла только мечтать о платье или сарафане из такого материала и такого цвета.

Потом мы дошли до лент, тесьмы и кружев. Все ленты, атласные, разной ширины и цветов, были скручены в аккуратные валики и закреплены ниткой. Тесьма и кружева лежали отдельными валиками. Баба Вера объясняла, что эту тесьму можно пустить по подолу, а вот эту вообще жалко использовать – настолько красивая и ценная.

– Вот это кружево от моего свадебного платья, – рассказывала баба Вера, перебирая в руках комок, который я ей передала, – настоящее, французское. С ним нужно очень бережно. Мне не подходило – я наглая и резкая. Ксеньке тоже – ей что поярче надо, как и ее матери. А тебе подойдет – к тебе присмотреться надо, как к этому кружеву. Тогда увидишь красоту. А вот это, с золотой нитью, для Ксеньки сгодится. Дешевое, броское. Пыль в глаза пустить – и ладно.

Мне, конечно, были приятны слова бабы Веры, которая сравнила меня с французским тонким кружевом, но я предпочла бы то, с золотой нитью, и чтобы пыль в глаза.

Пуговиц у бабы Веры оказалось столько, сколько я в жизни не видела.

– Я срезала с платьев и складывала. Всю жизнь, – сказала она, аккуратно поглаживая пуговицы, которые я ей передавала.

Каких там только не было! И обшитые тканью, и железные, совсем крошечные и огромные. Всевозможных размеров и цветов.

– Почему вы их хранили и не… – Я не знала, как правильно спросить.

– Не пришивала?

– Да.

– Не знаю, девочка. Не знаю. Тяжело мы жили, очень тяжело. Вот я и приучилась все хранить, не выбрасывать.

– Тетя Анжела говорит – лучше продать и пожить хорошо. Хотя бы недолго, но в удовольствие. Пусть хоть один день ни в чем себе не отказывать. Моя мама тоже так считает. Вот она сейчас заработает денег, а потом мы в отпуск на море поедем. И она мне два сарафана новых обещала купить и туфли, настоящие, с бантиком, – сказала я.

– А потом ты будешь собирать копейки, потому что на хлеб не хватит, – ответила баба Вера. – Сейчас ты с чужими людьми живешь, чтобы потом один день гулять напропалую. Ради чего мать твоя сейчас убивается? Ради двух сарафанов и туфель? Анжелка такая же. Дошьет заказ, деньги получит и в тот же день все потратит.

– Мама говорит, что в памяти останется тот день, когда мы делали, что хотели. День-праздник.

– Нет, девочка. В твоей памяти останемся мы – я, Анжелка, Ксенька. И твоя жизнь здесь, а тот, счастливый, сотрется напрочь. Даже не вспомнишь, как его провела, – тихо сказала баба Вера.

– Неправда, я все помню, – резко ответила я. Мне хотелось заступиться за маму. Но внутри я знала, что права именно баба Вера. Я не помнила, где мы оказались с мамой после того, как она забрала меня от тети Марины. Не помню, что мама мне купила. А тетю Марину, Лику, Натэлку помню прекрасно. – Почему вы тете Анжеле пуговицу хотя бы одну не отдадите? Вам жалко? Может, она и не сразу все потратит.

– Нет тех пуговиц. Давно нет, – призналась баба Вера. – Квартиру эту на пуговицы построили, сына я вылечила, с того света вытащила, когда он еще младенцем был. Да, мать моя умерла от голода, но я выжила благодаря этим пуговицам. Меня мать к тетке пристроила, чужой, чтобы вырастила как родную. Думаешь, за просто так? По доброте душевной меня чужие люди взяли? Как и тебя, кстати. Твоя мать ведь тоже заплатила Анжелке.

– Почему вы тете Анжеле не скажете? – Мне стало так горько, что я заплакала.

– Ох, девочка, вырастешь, поймешь. Хотя лучше не надо тебе понимать такое. Пока Анжелка бегает, шьет, ругается, пока выживает… она живет. Человек быстро умирает, если ему незачем и не для кого на этом свете оставаться. Все болезни на него сыплются.

– А вы почему не умираете? Вы же ни за кого не отвечаете.

– Так ты мне помешала! – рассмеялась баба Вера. – Только я собралась помирать, так ты здесь появилась. Я ж понимаю ответственность. Не могу тебя пугать, да и не хочу. Вот мать тебя заберет, я и помру спокойно.

* * *

Сейчас я веду себя как баба Вера – складываю, припрятываю, откладываю. Точно так же, как она, скатываю ленты в клубок и подшиваю, чтобы они лежали аккуратно, не разматывались. Храню лоскутки в отдельном пакете. Из старого пледа сшила покрывало, на котором удобно гладить. Точно такое же было у тети Анжелы. У меня есть огромная, шикарная гладильная доска, но мне удобнее гладить на этом самодельном покрывале, разложенном на столе.

Там же, у тети Анжелы, я научилась шить. Она доверяла мне удалить наметку, обработать швы, наметать. Я смотрела, как она ловко подворачивает ткань и прострачивает. Как из нескольких кусков выкраивает платье, а остатки пускает на карман. Мне нравилось наблюдать, как она строит выкройку на газете, вырезает, скалывает, примеряет, снова скалывает.

Сейчас я шью с дочкой. Мне не хватает терпения, аккуратности, внимательности. Я шью так, как шила тетя Анжела – быстро, нагло. Нарисовать что-то невнятное на газете, разложить ткань, что-то прочертить мылом, вырезать. Мне проще отрезать и пришить. Неровный шов прикрыть кружевами, а из остатков ткани сделать «богатые» пышные рюши. В стиле «пустить пыль в глаза». Но иногда тетя Анжела шила настоящие шедевры – удивительные платья по фигуре, с идеальными швами, вытачками. Она подолгу корпела над выкройками, требовала от заказчицы бесконечных примерок, подбирала нитки, долго билась над линией талии. Анжела считала эти работы лучшими, но они не всегда нравились заказчицам. Тетя Анжела плакала над машинкой и рвала газетные выкройки. Она была настоящим модельером, талантливым безусловно, но местная жизнь требовала навыков ремесленника – подшить, надставить, припустить. Ее талант здесь не требовался. Никто его не понимал и не ценил.

– На хлеб всегда заработаешь, – говорила тетя Анжела, выдавая мне старое платье или костюм, требовавшие переделки. Я должна была распороть все швы, разгладить ткань.