О нас троих - Андреа де Карло

А потом все кончилось: кончилась водка с соком, кончилась музыка, кончились рукопожатия, прощания, последние взгляды, люди испарились с галерей, лестниц, со двора, словно вода из бассейна, в котором лишь влажный след напоминает о том, что было раньше.

Сеттимио Арки посмотрел на меня с усталой улыбкой и сказал: «Ну что, разве не здорово?». В ту же секунду к горлу у меня подступила тошнота; я бросился в туалет, рухнул на колени и склонился над унитазом, выворачиваясь наизнанку от водки с соком и той кислоты прежних чувств, что разъедала меня изнутри.

Когда я вышел, меня поджидала Мизия с блокнотом в руках:

— Угадай, сколько картин мы продали? — Казалось, ее тоже изрядно потрепала буря, но глаза у нее блестели, в ней до сих пор бурлила энергия, не позволявшая ей стоять спокойно.

— Понятия не имею, — сказал я глухо, словно из соседней квартиры. Я бы хотел не смотреть на нее, но не мог; хотел хотя бы не дать ей понять, что я чувствую.

— Все, — сказала она со странной улыбкой. Чем дольше я смотрел, тем яснее видел на ее лице грусть, грусть уже не скрываемую и беспредельную — слишком много было для нее причин. И пока я так думал, Мизия шмыгнула носом, сделала шаг к окну, посмотрела на улицу и расплакалась. Я попытался отвернуться, чтобы не смотреть, но все равно все видел; она сползла по стене на пол и сидела, всхлипывая и кусая губы, ее изящная фигура, казалось, надломилась и с этим уже ничего нельзя поделать.

И мне хотелось подойти, обнять ее, успокоить, погладить ее по голове, говорить без конца, сидя бок о бок, целовать ее волосы, но не было сил; все, что я смог, это растянуться на полу, уткнувшись лицом в пластиковые стаканчики, окурки, бумажные салфетки, и провалиться в сон, словно в пропасть, без сожаления, без радости, без сочувствия, вообще без ничего.

Утром я позвонил Мизии, но никто не подошел. Я продолжал звонить каждые десять минут, сердце колотилось неровно, голова гудела; наконец около часа дня трубку взял ее брат и сказал, что понятия не имеет, где Мизия и когда вернется, он ее не видел со вчерашнего дня.

На кухне, на сервировочном столике, она оставила блокнот, куда записала своим аккуратным, жизнерадостно летящим почерком имена покупателей, названия картин в скобках, цены, адреса и номера телефонов. Я разглядывал красные ярлычки на рамах картин, стоящих у стены, и мне казалось, что это сон, но со странными проблесками яви. Все, что осталось в моей памяти от вчерашнего вечера, — это чувство зыбкости, с каким я раз за разом пробирался сквозь толпу, и Мизия, плачущая на полу у окна. Я не мог себе простить, что не подошел к ней и ничего не сказал, что мои движения и слова словно сковало параличом; от этого воспоминания больно сжималось сердце, в тысячу раз больнее, чем голова от последствий водки с соком.

Позвонил Сеттимио Арки, чтобы услышать слова благодарности за свой вклад в успех выставки; позвонила мама, сказала, что, наверно, мое решение стать художником было правильным и что моя бабушка — полоумная старуха, которая с ней даже не поздоровалась; позвонила бабушка, сказала, что гордится мной и поражается собственной дочери, и что моя девушка показалась ей очень интересной. (Я сказал, что она не моя девушка, и бабушка ответила: «Очень жаль».) Позвонила какая-то женщина, чтобы узнать, принесу ли я ей на дом картину, которую она купила, или она должна кого-то за ней прислать; позвонил какой-то мужчина, чтобы узнать, не могу ли я подобрать ему другую картину, подлиннее и поуже, потому что та, какую он выбрал, не вписывается в интерьер гостиной. Мизия не позвонила.

Ее брат не слишком обрадовался, снова услышав в трубке мой голос: «Мизия передо мной не отчитывается». Я объяснил, что вовсе не хочу ему надоедать, просто мне действительно надо поговорить с его сестрой. «Если объявится, я ей передам», — сказал он, и было ясно, что рассчитывать на это не стоит.

Я бродил взад-вперед, от двери к окну, по своей квартире-пеналу, заваленной картинами, которые раскупили только благодаря Мизии, и мечтал лишь об одном: чтобы зазвонил телефон или домофон, и я услышал ее голос, и неважно, что она скажет.

Около семи вечера домофон зазвонил, но это оказалась не Мизия, а Марко.

— Можно к тебе подняться на пару минут? — спросил он.

— Нет, — ответил я, помешкав от разочарования и удивления.

— Мне надо с тобой поговорить, — сказал Марко.

— Не о чем нам разговаривать, — ледяным тоном произнес я.

— Мне надо поговорить о нас с Мизией, — сказал Марко.

— Вот с ней и говори, — сказал я и выпустил трубку домофона из рук; она повисла, покачиваясь, на проводе, Марко еще что-то говорил, а я пошел и взял пригоршню пересоленного миндаля, съел его, стоя в прихожей, пропахшей назойливыми духами вчерашних посетительниц. Потом повалился на кровать и изо всех сил попытался ни о чем не думать.

Я лежал, слушая дребезжание стекол, вторивших оживленному движению на проспекте, и уже через несколько минут ко мне вернулось давно утраченное чувство юмора: я вдруг понял, какой это абсурд — валяться на своем катафалке на колесиках и маяться ревностью из-за девушки, с которой у меня ничего не было, злиться на нее до умопомрачения после всего, что она для меня сделала.

Я подошел к окну и выглянул на улицу: Марко все еще стоял внизу, в вечерних сумерках, воздух дрожал от бесконечного потока трамваев, автобусов, машин, пешеходов, а он стоял с потерянным видом, засунув руки в карманы плаща. Я открыл окно и крикнул: «Поднимайся!».

Он задрал голову, сделал какой-то неопределенный жест. Я пошел открывать.

Дожидаясь, пока он перейдет двор и одолеет три коротких лестничных пролета, я вернулся к окну; потом опять вернулся к двери. Я не совсем твердо держался на ногах, но в данный момент дело было, скорее всего, в нервах, а не в физической слабости, я все еще плавал в ядовитом тумане нерешительности. Мне представилось, как Марко будет объясняться, говорить о своих отношениях с Мизией и снова повторять, что ему очень жаль, и от одной этой мысли почувствовал страшную усталость; я бы охотно избавил его от этой повинности, замял это дело и занялся чем-нибудь другим.

Он вошел, слегка запыхавшись после подъема по лестнице, пересек всю комнату, почти не глядя на стоящие у стен картины, и остановился у окна.

Мы стояли в противоположных концах комнаты, одинаково прищурившись и держа руки в карманах, стараясь не смотреть друг на друга. Наконец я сказал:

— Слушай, прости, что я набросился на тебя вчера ночью.

Марко кивнул и, казалось, удивился, но вид у него по-прежнему был безутешный. Я и сам изумился своим словам, но не чувствовал себя ни благородным, ни великодушным: моему благородству была грош цена, как и тем добрым намерениям, которые внезапно просыпаются в пассажире самолета, попавшего в зону сильной турбулентности. Перед моими глазами по-прежнему была Мизия, плачущая на полу, там, где сейчас стоял Марко, в моих ушах по-прежнему звучал голос ее брата, говорящего, что понятия не имеет, где она; мне было страшно, я был как потерянный. И я сказал: