Тюрьмой Варяга не сломить - Евгений Сухов

Стоящий позади парень схватил Владислава за плечи и с силой швырнул на пол. Подскочил второй, и они оба, будто бы по команде, принялись пинать лежащего. Варяг задохнулся: удары сыпались со всех сторон — по почкам, по печени, по спине.

Он не понимал, что происходит. Ему подбросили героин, чтобы оформить арест. Черт знает что! Владислав, закрыв голову, пытался уворачиваться от ударов. Мозг лихорадочно работал. Ясно, что план Нестеренко по его вызволению из Америки дал сбой. Вот только на каком этапе? Варяг мучительно соображал, забыв о боли. Так, когда они вышли из самолета, их встретили трое. Свои. Когда он сел в джип — там были еще двое, один из них старший группы. Тоже свои. Когда они шли через таможню — там еще были свои. Когда он вышел к толпе журналистов…

Так, когда он вышел, свои сопровождающие затерялись в толпе.

Вот оно в чем дело, их уже сменили чужие. Они повели его сквозь толпу. Так, что там еще было?.. Кто-то схватил его за плащ. Стоп! Именно в тот момент ему подсунули пакет. Очень возможно, что кто-то из этих двоих.

Удары прекратились. Избитый Варяг с трудом поднялся с пола. Полковник Хвощ зло и ехидно заметил:

— Не надо было оказывать сопротивление при задержании, господин Игнатов. Вы же та-акой со-олидный человек, респек… табельный бизнесмен, — полковник все больше и больше распалялся, его лицо исказила злобная гримаса. — Бизнесмен хренов! Разворовываешь Россию, блядь такая, по бревнышкам растаскиваешь, сука! Попадись ты мне лет двадцать назад, так я б тебя в бараний рог свернул. А ща, бля, демократия, права человека — попробуй тя тронь. Вон, рожу отъел, на «Мерседесах» катаешься, икру жрешь, падла, по америкам разъезжаешь! А я тридцать лет на советскую власть горбатил — что я получил? Гайдаровские реформы, чубайсовские приватизации! У меня на книжке десять тыщ лежало! Куда все делось? Ясно куда: к тебе, сука, в карман! Да к приватизаторам херовым! Молись, блядь, на генерала… — Он осекся, вспомнив, видимо, что имен упоминать ему не следует. — Живым приказал тебя передать. А то я б тебя, гада вонючего, прямо в этом кабинете по стенке размазал. И рапорт бы написал, что ты хотел завладеть моим табельным оружием… Ты все понял? — Полковник Хвощ тяжело дышал, его мясистое лицо побагровело. Но он как-то успокоился, точно освободил душу от тяжкого бремени. — Ненавижу я таких, как ты, понял? — прохрипел он тихо. — Игнатов, Пархатов, Мандатов — мне все одно, — не для того мой дед революцию делал, не для того мой отец Отечественную прошел и я не для того тридцать лет в органах оттрубил верой и правдой, чтобы пришел ты и все обосрал, что мне дорого! — Он поглядел на своих мордоворотов и бросил: — Сейчас за ним приедут. Минут через десять.

Время текло медленно. В кабинете висела мрачная тишина. Тикали ходики. Варяг взглянул на циферблат. Без четверти семь. Чего же они тянут? Полковник Хвощ нервно постукивал пальцами по столу. Зазвонил телефон. Он снял трубку и пролаял:

— Полковник Хвощ! — С минуту он молча слушал, и лицо его меняло выражение. — Так, ясно. — В голосе появилась хрипотца. — Вас понял, товарищ генерал-лейтенант. Не подведем. Все будет чисто.

Положив трубку, полковник метнул быстрый взгляд на Варяга, потом окликнул одного из своих парней:

— Слышь, все меняется. Ситуация изменилась.

Полковник пальцем поманил парня к себе, тот послушно подошел и наклонил голову над столом. Хвощ что-то горячо зашептал ему в ухо. Затем, достав листок бумаги, нарисовал какую-то схему.

В дверь постучали. Охранник в черном щелкнул замком. Вошли двое. Варяг сидел спиной к двери и только по звуку мог догадываться, что происходит.

В следующий момент ему на голову обрушился чудовищный удар. Затем еще один, после которого он потерял сознание.

Уложив сына в постель, Светлана прошла в гостиную. Некоторое время она бесцельно бродила по комнате, задумчиво останавливаясь перед висевшей на стене картиной, изображавшей уютный московский дворик. Эту картину она купила у какого-то неизвестного художника, когда вместе с Владиславом жила в Москве, и даже не предполагала, что ей придется покинуть родину. Но, уезжая, взяла с собой именно ее, как будто чувствовала, что там, на чужбине, именно эта вещь будет ей так необходима. Светлана увидела что-то особенное в этом дворике, освещенном зимним закатным солнцем, которое окрасило в теплый розовый цвет по-московски грязный снег. Старинные дома, похожие на купеческие, темной стеной закрывали небо, и только наверху была видна его алая полоска. В центре дворика стояла брошенная кем-то машина, чернели темными провалами окна, а возле подъезда, чуть заметная в вечерних сумерках, светлела одинокая человеческая фигура.

Тогда, в Москве, Света купила эту картину механически, даже не задумавшись над тем, что же ее привлекло в ней. Она просто понравилась ей, и все. Цвета, композиция — во всех этих тонкостях Светлана никогда толком не разбиралась, но чувство прекрасного было присуще ей с детства.

Сейчас, сидя в своем шикарном американском доме, она часто ловила себя на мысли, что, оказавшись перед этой картиной, невольно задерживается возле нее, чтобы вновь и вновь испытать это странное чувство, нечто вроде сладкой печали, радости и одновременно тоски, от которой сердце, сжавшись вначале, начинало сильно колотиться потом. Раньше она никогда не испытывала ничего подобного. Разве что в детстве, потому что иногда ей казалось, что чувство это ей знакомо, — оттуда, из далекого прошлого, когда все было просто и ясно, когда она жила в маленьком северном городишке, когда были родители, способные защитить ее от всех невзгод, и мир был прекрасным и загадочным, полным невероятных приключений и надежд.

Когда однажды она поделилась с Владиславом своими переживаниями, он внимательно посмотрел на нее и вдруг усмехнулся. Она даже обиделась, подумав, что он смеется над ней.

— Ну чего ты усмехаешься? — запальчиво спросила она. — Можно подумать, что тебе это чувство знакомо!

— Знакомо, — без тени улыбки отозвался он. — И не только мне. Но и многим другим людям. Это чувство называется ностальгией. — Он улыбнулся наконец: — Слышала о такой?

Светлана смотрела на него, открыв рот. Для нее это было настоящим откровением. Ведь она была счастлива, ничего такого, что можно было назвать тоской — даже тоской по родине, — она не испытывала. Тем более она не могла представить себе, что ее муж, человек занятой, сильный и целеустремленный, может занимать свое время подобными сентиментальными глупостями.

Теперь она стала больше прислушиваться к своим ощущениям и вскоре была вынуждена признать, что так оно и было — она скучала по России. Этот неказистый московский дворик олицетворял для нее родину, все то дорогое, что связывало ее с прежней жизнью. Такой всплеск патриотизма был для нее настоящей неожиданностью. При этом она никогда не вспоминала что-то конкретное, но эта странная, доставляющая радость боль с тех пор прочно поселилась в ней, а когда произошли все эти страшные события с ее похищением, когда они с сынишкой Олежкой едва остались живы, когда странный человек Юрьев расстрелял Монтессори и всю его охрану, когда Владислава посадили в американскую тюрьму, эта боль усилилась в десятки раз и уже не покидала ее ни днем ни ночью. Теперь ей казалось, что если они с мужем и Олежкой вернутся домой, все сразу наладится и уже никогда с ними со всеми ничего плохого не случится.