Мозг Эндрю - Эдгар Доктороу

И все же что это за случай с горелкой Бунзена?

Во время лабораторной по неорганической химии. Я застыл на месте: мне в щеку впился осколок мензурки, подбородок залило кровью. Причиной стал взрыв. Уж не знаю, что там рвануло, но аудитория заполнилась дымом, все закашлялись, закричали, включился спринклер — в один миг наступил полный хаос. На самом деле ситуация была комичной. Преподаватель метался как безумный, разгоняя руками дым, и твердил, что во всем виноват я. Спорить не имело смысла.

Очевидно, три десятилетия спустя этот эпизод вряд ли смог бы повлиять на ход избирательной кампании.

Поверьте, это был не единственный случай. Время от времени я выполнял за него письменные работы.

Ну и что?

Так сказать, не отходя от кассы. Непосредственно во время экзаменов.

Ясно.

Да, вот так. Но зачем это вспоминать, если я и сам в свете этого выглядел не лучшим образом? Для меня ведь важна преподавательская репутация. Уж какая есть.

Понимаю.

После истории с горелкой Бунзена я получил испытательный срок до конца семестра. И еще — приглашение к нему в дом на весенние каникулы.

Холодный взгляд чопорной матери, вялое, рассеянное рукопожатие отца. Вот что врезалось в память. А их сын, похоже, воспринимал такую неприветливую, хамскую встречу как данность. Я застыл с рюкзаком за спиной, а мимо деловито сновала прислуга. К ужину ожидались гости. Должен признаться, мы с соседом по комнате обкурились дурью на верхнем этаже огромного дюплекса, где в пределах видимости не было ни одной книги.

Эндрю смотрел в окно — неоткрываемое окно в бронзовом переплете, — но видел лишь точную копию этого дома на другой стороне широкой пустынной улицы и воображал свое собственное зыбкое отражение. Построенные на манер офисных зданий, такие кондоминиумы каждой архитектурной деталью воспевали элитарную культуру. Никогда еще он не видел, чтобы большой город лежал в горизонтальной плоскости. От послеполуденного зноя плавился бетон, под раскаленным небом жарились парковки без единого свободного места, и только в центре высились безликие небоскребы из темного стекла. Эндрю привык считать, что в настоящем городе непременно должны быть узкие, оглашаемые автомобильными гудками людные улочки с магазинами, оживленные тротуары и ночная жизнь до рассвета. Здесь же на закате жизнь умирала, и только светофоры тупо направляли несуществующие потоки транспорта. В тот первый вечер к ужину пригласили двух студентов, которых усадили в самом конце огромного стола, освещенного тремя сверкающими люстрами. Даже я смог определить, что сервировку стола составляла фарфоровая посуда высочайшего качества, массивные серебряные приборы, изящные хрустальные бокалы, в каждом из которых будто сияло множество маленьких золотистых солнц. А ведь это было всего лишь временное пристанище хозяев дома. Мы сидели у торца вместе с секретарями и всякой мелкой сошкой семейного бизнеса; поддерживать беседу никто не стремился, и эта унылая компания молча тяготилась своей приниженностью, хотя на другом конце стола бурлил светский прием с тостами. Общество, конечно, было весьма колоритным: шейхи и принцы в куфиях и дизайнерских кафтанах в пол, мужчины без спутниц, усатые, бородатые, вальяжные, внушительные и, если вдуматься, вполне уместно одевшиеся в натуральный хлопок в предвидении такого пира. Но когда вечер подошел к концу и гости, поднявшись из-за стола, дружно двинулись к выходу, случилось кое-что, заслуживающее внимания: Эндрю случайно наступил на штанину — если можно так выразиться — одного из принцев. Швы затрещали, и передо мной обнажилась волосатая нога. Обутая в кроссовку. Такие вещи запоминаются в первую очередь. В следующий миг мой сосед по комнате затолкал меня в какую-то боковую дверь, пинками погнал вверх через две ступеньки по лестнице черного хода, и наконец, мы оказались у него в комнате, где с хохотом повалились на кровати.

На другое утро через одного из секретарей меня попросили избавить хозяев дома от моего присутствия. Наследник рода отпустил шофера и самолично доставил меня в аэропорт. Аэропорт звался все той же громкой фамилией, и над эскалаторами красовались гигантские портреты отца и матери моего сокурсника. Ладно, увидимся в общаге, сказал он с несвойственной ему мрачностью. И Эндрю понял, что сделался разменной монетой в непрекращающихся семейных распрях.

Ну вот, я поделился с вами кое-какими воспоминаниями, а то, похоже, вы во мне засомневались.

Я в тебе не сомневался.

Меня удивило, насколько он постарел. Когда видишься с человеком ежедневно, изменений не замечаешь, но после долгого перерыва требуется некоторое время, чтобы привыкнуть к незнакомому облику.

Разве ты не видел его фотографии, телеинтервью, выступления?

Это совсем не то, что в реальности, лицом к лицу. Позднее, сидя в Овальном кабинете, я узнал все ту же кривую ухмылку — предвестницу всех дурацких острот. Она ничуть не изменилась. И наглость осталась прежней. Но глаза… в глазах появился легкий испуг. Как будто человек внезапно догадался, куда попал. Волосы потускнели, приобрели свинцовый оттенок и слегка поредели на макушке.

Кроме нас там присутствовала мелкота: Каторжник и Скунс, то есть мелкота в прямом смысле, коротышки, один краснолицый, с перекошенным ртом, другой безупречно одетый и подстриженный, самодовольный павлин, оба меньше, чем на портретах, и это было забавно.

Как ты их назвал?

У него была такая игра, и, надо признать, достаточно тонкая: в знак расположения он давал человеку прозвище, своего рода титул, а может, клеймо, каким метят бычков, и тем самым одновременно выставлял себя хозяином, показывал, что ты у него под колпаком. Как в случае с Персиком. Так что две ключевые фигуры в его администрации, настоящие заправилы, звались Каторжник и Скунс.

А какое прозвище было у тебя?

Меня он, криво ухмыльнувшись, тоже заклеймил. Я у него стал Андроидом.

Понятно.

Не в бровь, а в глаз, будто некий дендрит у него в мозгу вдруг заработал быстрее, чем миллиарды других. Потому что я и в самом деле был Андроидом. Постучишь по мне костяшками пальцев — отзовется лязг металла.

Вот, значит, как.

Он не задал Андроиду ни одного личного вопроса: как сложилась его судьба, женат ли он — то, о чем спрашивает любой мало-мальски заинтересованный собеседник. Можно было подумать, мы по-прежнему однокурсники.

Скорее всего, на тебя завели досье.

Неужели он стал бы читать такую муть?

На всякий случай.

Да, ко всеобщему изумлению. Потому что мне прежде всего отводилась роль приманки. Когда меня вызвали в Овальный кабинет, я пришел пораньше, в приподнятом настроении.

Садись вот туда, Андроид, и помалкивай. Не глазей, не удивляйся. Возьми журнал и читай. Как будто ожидаешь приема у стоматолога.