Другой Урал - Беркем аль Атоми

Отстрелявшись, подхожу к старику, смотрю, что покупает он. Старик отложил три пачки барнаульских оболо-чечных и не ведется на ленивые подначки своего толстого городского сверстника по ту сторону прилавка, нехотя, из одного профессионализма разводящего на более дорогие, в красивой зеленой коробке со здоровенным лосярой. Он поглощен созерцанием прицелов, но интерес его явно платонический, не хватает ему бабла на такую роскошь.

Я выхожу и жду его в машине, верчу в руках симпатичную коробку, читаю бирку на коробке с жевелой, смотрю на голубей, на телок, на толстую тетку, все еще ползущую по противоположной стороне улицы, выхожу и нарезаю с десяток кругов у входа в подвальчик, курю. Наконец появляется старик. Те же три пачки, больше ничего не купил. Ну че, поехали? Поехали.

Вернулись, старичка высадил, и только уезжать — Алиюшка выбегает. То да се, короче, вытрясла подтверждение моего данного сгоряча обещания прийти посидеть. А я уже и думать забыл, но раз болтанул, то куда деваться; тем более, за язык уже поймали. Только давай, говорю, попозже. Своих там встретите, о своем-семейном поговорите, а я потом подойду. Ладно, говорит, только смотри не припозднись, а то мой на старые-то дрожжи махом окосеет. На том и расстались. Ближе к вечеру, когда стал собираться идти к соседям, рассказываю старику о своих планах.

— Схожу, — говорю, — полчасика посижу.

— Давай, давай, сходи.

Захожу к менту — ё-моё, дым коромыслом. Я тут же беру быка за рога, произношу краткий, но целеустремленный спич и вручаю подарок. Мент растроган — подарок попал в цель. Тут же возникает мысль испробовать подарок в деле, и часть компании тяжело выбирается из-за стола и тянется к выходу, цепляясь за скатерть и роняя рюмки. На крыльце возникает сутолока, народ закуривает и делит калоши, а в дверях показывается именинник с переломленным ружьем, и кто-то уже сует ему в патронник яркие гильзы.

Не помню как, но внезапно я вижу, как мне в живот упирается ствол, и понимаю, что сейчас произойдет выстрел, прямо-таки чувствую, как внутри, ускоряясь, скользят друг по другу холодные детали ударно-спускового механизма. Брюшная полость, да в упор… Ого-го. Пожалуй, я труп. Вижу ноги в очень знакомых калошах, торчащие из-под цветастого покрывала, насквозь пропитавшегося здоровенным кровавым пятнищем, ошметки мяса и потрохов, приставшие к штукатурке цоколя дома, вижу, как закусывает губы побелевшая Алиюшка и тут же испуганно переводит взгляд на протрезвевшего Марсельку, приросшего к месту и стремительно считающего варианты — нет, никак не выходит, кому-то сесть; и плавно, чуть ли не лениво отхожу с линии уже, по сути, происходящего выстрела, оборачиваюсь, отмечаю, что грязен как свинья, можно было бы и перекинуться в гости-то, забираю себя оттуда и жду выстрела. Успеваю заметить только ярко-алую, стремительно остывающую точку, вылетевшую из верхнего ствола, и тут догоняю время, все начинает течь по-прежнему. Оглушительно бахает, и из перил крыльца выносит одну опору, дробь подымает пыль на утоптанной земле двора и бренчит по дощатым стенам сарая. Секундное замешательство взрывается испуганным разноголосым матом, под раскаты которого я незаметно сваливаю. Весенний вечер в деревне врывается в меня, и я иду, пьяно улыбаясь каждой почке, каждой луже, мне хочется лечь и обнять землю, выкопать носом ямку и вдохнуть ее — короче, типичный набор реакций человека, только что соскочившего со вполне реальных вил.

Тахави в курсе произошедшего, я понял это сразу и потому опустил преамбулу:

— Что это было?

— Смерть.

— Почему тогда я жив?

— У тебя хватило покоя, и ты заметил и ушел.

— Так мне положено было умереть сегодня, или это какая-то случайность?

— Было бы положено — умер бы.

— Но…

Тахави не дослушивает и встает, показывая жестом, что у него понос от моих вопросов, спускается с крыльца и идет в обход дома. Я достаю курево, хотя не хотел забивать табаком нежную гамму запахов весеннего вечера. Руки дрожат, мне хочется вернуться и накатить стакан водяры, и я решаю дойти попозже до ларька и купить пива, и посидеть здесь на крыльце до темноты, чтоб надуться пивом до сонного отупения.

Из-за угла появляется Тахави и спрашивает еще издали:

— Ты заметил, что с утра был веселым, ждал праздник?

— Ну-у, не то, чтоб… Хотя… Да. Да, так и есть. Это как-то…

— Твое тело знало, что скоро умрет, — перебил мою тягомотину Тахави.

— А че ж тогда веселилось?!

— Ты всегда, — с нажимом сказал Тахави, неодобрительно морщась, — всегда! Выберешь самый мудацкий вопрос и долбишь его по темечку, долбишь! Долбишь!

Подробно показал, как я это делаю, постоял, осуждающе-насмешливо глядя на меня, продолжил:

— Тебе говорят: нет, другой мест смотри! Ты — не-е-е-ет, ты долбишь! На хуй ты долбишь? Тебе же сказано!

— Елы-палы, — не выдержал я. — Тахави, че я опять не так сделал-то? Ты объясни, че «сказано»! Нормально объясни!

Тут я попал, конечно. Тахави с удовольствием присел и, по-змеиному извернувшись, заглянул мне в лицо, изобразив сладчайшую улыбку.

— Нар-ма-а-а-аль-на? — радостно пропел он, ернически задумываясь и прикладывая палец ко лбу. — О-о, малай, ты зачем спрашиваешь такой важный вещь у глупого старика? Иди мечет, церкаф, там спроси — тебе все скажет! «Так хотел Тот, кого ты не знаешь!» И все! «А че мне делат?» — Он передразнил меня, довольно похоже, как мне кажется, — «А ты говори „Бисмилля“ и купи свечк!» — скажет тебе мулла и поп. «Вот, купи! Вот здесь свечк, вот здесь деньги просто так дай — и больше с тобой плохо ниче не будет. Мы так сделаем, чтоб Тот, кого ты не знаешь, а мы знаем, говорил всегда тебе — ой малай, штаны свой надень, ты на улиц без штанов собралс пойти!»

Я раздраженно выслушал отповедь и продолжил сидеть на ступеньках с насупленным видом, делая вид, что эти россказни мне совершенно неинтересны. Старик увидел, что я закусил удила, и, хмыкнув, скрылся в доме.

Утром, встретившись на веранде, мы продолжали делать вид, что дуемся друг на друга, но уже исключительно шутки ради. Вообще, старик, несмотря на то что порой казался ископаемой древностью старше скифского золота и терракотовой армии, был отнюдь не дурак поржать, к чему медленно, но верно приучил и меня — до знакомства с ним я был, как сейчас становится понятно, на удивление тяжелым и мрачным. Вот и сейчас, тонко и весело издеваясь надо мной, он ловко снял тяжесть вчерашней ситуации, когда я повел себя неправильно и по идее должен был сейчас извиняться. Он всячески делал вид, что страшно сожалеет о допущенной им оплошности, принимал уморительно виноватый вид и потешно суетился, «помогая» мне заваривать чай—да так, что приходилось быть все время начеку, чтоб не обвариться. Наконец, усевшись, он, виновато глянув на меня исподлобья, развел руками и сказал, произнося слова так, что они казались завершением длинной оправдательной речи:

— Мент родился!

Тут копившийся с самого подъема смех вырвался наружу, и мы одновременно сложились, выпучив глаза и хватая ртом воздух. Проржавшись, мы попытались начать пить чай, но тут мимо нашего забора прошел в сторону ларька помятый Марселька, вызвав очередной приступ. Не знаю, че он там себе подумал, но на день рожденья он меня что-то больше не приглашает.