Тысяча дней в Венеции. Непредвиденный роман - Марлена де Блази

Президент клуба — жена британского консула. Она родом с Сицилии, говорила по-английски хриплым голосом со странным трансильванским акцентом. Не успевала я появиться, как ее муж, маленький скучный зануда, сразу начинал советоваться по неотложной проблеме: бархат на парадном первом этаже палаццо XVII века, расположенного напротив Академии, скоро совсем износится. После собраний я спускалась по грандиозной мраморной лестнице, в то время как члены клуба задерживались в красных покоях, где проходили заседания, чтобы выпить, посплетничать, пожаловаться на собственные итальянские семейки. Хотя некоторые из них были мне симпатичны, фамильярность тяжело задевала. Кроме того, я не была уверена, что прижилась бы здесь двадцать лет назад, когда главной темой для беспокойства были имбирные бисквиты для капризных итальянских мужей.

Каждый день в пять тридцать я неукоснительно встречала Фернандо у банка. Мне нравилось это делать, хотя после работы он часто бывал взвинченным. Однажды вечером он попросил меня подождать в офисе, объяснив, что ему нужно пять минут для приведения в порядок некоторых бумаг. Он закрыл за собой дверь, и я осталась одна в большой, прихотливо украшенной комнате, которую он не любил, полагая ее символом своей собственной оторванности от жизни. А мне нравился его кабинет, со стенами, покрытыми фресками с изображениями кокетливых нимф; на зеленом мраморном камине — наша фотография, сделанная в Сент-Луисе; в комнате чувствовался аромат старой кожи, сигарет и одеколона моего героя. Листая финансовый журнал, я размышляла о том, как мне здесь нравится. Взгромоздившись на стул, я задернула изящные шторки перед камерой наблюдения. Теперь я сидела за столом и ждала своего незнакомца, задрав ноги и раскачиваясь в кресле, и мрамор его стола холодил бедра.

Из банка мы отправились на пристань. Теперь мы чаще всего обедали дома, Фернандо, прогулявшись после работы, стремился к домашнему уюту. У него болели ноги, уставали глаза, он ненавидел жару, холод, ветер и вообще все, что могли предложить небеса, он начинал третью пачку сигарет, а я снова влюблялась в него, счастливая оттого, что войны этого дня для него закончились. Он часто ругал банк, хотя был предан работе всей душой. Защищая банк от коммунистической агрессии, его хозяева могли залезть в деньги вкладчиков или просто прикарманить прибыль в конце месяца. Фернандо весь день работал с людьми, в чьем дыхании отчетливо чувствовался запах «Апероля», но совесть была неспокойна. Кроме одной или двух старых графинь, чьи счета он вел около четверти века, основные его клиенты — еле-еле сводящие концы с концами торговцы из соседей. Он волновался за них, отодвигал сроки платежей, чтобы не пустить волков в мягких фетровых шляпах и кашемировых пальто в двери их домов. Он больше заботился о людях, чем о развитии собственно банка. В те дни, когда началась наша совместная жизнь, работа его обескровливала. Он жаловался, что хочет реставрировать мебель и учиться играть на рояле, жить где-нибудь в деревне и возделывать сад. Он начал мечтать. Господи, как будто медведь с глазами цвета черники вдруг почувствовал силу и вышел из спячки навстречу весеннему свету! Так и Фернандо планировал собственное Рисорджименто.

Возвращаясь домой, мы всегда сидели на палубе, вне зависимости от погоды и количества народа. Утомленный пустотой жизни, мой Чонси Гарднер улыбался, задумчиво глядя сквозь воду, но не забывал пару раз обернуться, чтобы убедиться, что я еще здесь. Он мог рассказать какую-нибудь смешную историю насчет коллег или, гораздо чаще, насчет начальства. Прижав меня резким движением к себе, он целовал мою шею под узлом волос.

В тот вечер он поздоровался и представил мне немолодого человека, синьора Массимилиано. Глаза синьора были не по возрасту ясными, он долго не выпускал мою руку и внимательно смотрел, прежде чем поклониться и медленно пройти на выход. Фернандо рассказал, что этот человек был другом его отца, и когда мой герой был еще мальчиком, Массимилиано брал его на рыбалку на Рива Сетте Мартири, где ловили мелких рыбешек, которых только венецианцы считают пригодными для жарения и еды. Фернандо прибавил, что когда ему было десять или одиннадцать лет, он прогуливал школу, играя на бильярде в Кастелло. Массимилиано встретил его там однажды и поинтересовался, на какой девушке он предпочел бы жениться: на той, которой нравятся мальчики, шлепающие по лужам, или на той, которая предпочитает читавших Данте. Фернандо спросил, почему он не может жениться на девушке, которая любит шлепающих по лужам и читавших Данте мальчиков, а Массимилиано сообщил, что подобное сочетание невозможно и следует, конечно, предпочесть девушек, которым Данте дороже.

— А вот обратит ли на тебя внимание такая девушка?

Фернандо очень проникся, слова попали в цель, как метко брошенные камни, и он читал Данте и в тот день, и днем позже, ожидая, когда появится заветная девушка.

— Как странно, — произнес он задумчиво, — иногда бывает, что беседа или событие остаются с нами, в то время как многое другое, казавшееся важным, тает быстрее апрельского снега.

Я согласилась.

Мой черед. Я рассказываю историю о женщине, которая пошла на Бродвей посмотреть «Человека из Ламанчи», затем прогулялась после театра вниз до Челси, вернулась в квартиру, где спал ее муж, и упаковала все, что хотела бы сохранить.

— Она сказала мне, что легла в постель и несколько часов проспала, а утром, уже из аэропорта, позвонила боссу, чтобы сказать «до свидания». Она улетела в Париж, чтобы подумать, и до сих пор там — думает. Но ей хорошо, она ни о чем не жалеет.

Теперь Фернандо.

— Я был знаком с мужчиной, который мечтал изменить жене в течение всего их долгого брака, потому что Мадонна явилась ему ночью накануне свадьбы и обещала отпустить грех. Через сорок лет он тихо ушел из дома в никуда. Он искренне полагал, что разрыв обетов пойдет на пользу сыновьям.

Моя очередь.

— Я знала женщину, которая была совершенно раздавлена жизнью с постоянно флиртующим мужем, и когда доктор советовал ей оставить мужа, угрожая в противном случае ранней смертью, она сказала: «О чем вы говорите? Мы вместе почти тридцать лет!». Врач спросил ее: «И как вы проведете тридцать первый год? Снова будете мучаться в страхе и апатии, пытаться обуздать гнев? При большом запасе жизненных сил время — единственное, что остается человеку, одаренному воображением».

Его очередь.

— Я знал мужчину, который говорил: «Некоторые люди зреют, некоторые гниют. Мы иногда растем, но никогда не меняемся. Не способны. Никто не может. Все мы постоянны. Не существует души, которая могла бы сделать другую душу непостоянной, даже свою собственную».

Я возразила:

— Я знала человека, который сидел со своей недавней, но уже отдельно проживающей женой в баре недалеко от центра Линкольна и над тарелкой жареных цуккини пытался выяснить, была ли она влюблена в него, на что она сказала: «Не могу вспомнить. Возможно, была, но точно не помню».

Мой герой посмотрел на меня сердито и словно выстрелил:

— Я знал женщину, которая утверждала, что только в три часа утра можно осознать меру вещей. Она говорила, если вы любите себя в три часа утра, если кто-то находится в вашей постели, тогда вы любите его, по крайней мере, так, как любите себя в три часа утра, и если ваше сердце тихо стучит в груди, несмотря ни на мысли, ни на возможное присутствие другого человека в комнате, это, наверное, означает, что все в порядке. Самый тяжелый миг, когда лжешь себе в три часа утра.