Лежу на полу, вся в крови - Йенни Йегерфельд

Темнота за окном сгущалась как-то неестественно быстро, словно Бог повернул выключатель. Когда я в очередной раз окинула взглядом зал, оказалось, что два столика заняты молодыми людьми лет двадцати — кто-то из них, должно быть, скормил музыкальному автомату пять крон, потому что тот играл какую-то милую песню битлов. Шум, доносящийся из большого зала, тоже вдруг стал гораздо громче, да и вообще со мной творилось что-то странное — оказалось, будто прошло несколько часов, а я и не заметила.

Эти, за столиками, были милыми, правда, ужасно милыми, они явно долго собирались, красились, выбирали одежду, и еще от них хорошо пахло. Я вдруг удивленно подумала: что я-то здесь делаю? Вся в крови, ни на кого не похожая, слишком юная, я совершенно сюда не вписывалась — хотя, с другой стороны, я вообще никогда никуда не вписываюсь.

Не знаю, в вине ли было дело — во всяком случае, я всеми силами старалась убедить себя, что именно в нем, — но когда Джастин вернулся, мне нечеловечески захотелось почувствовать его язык у себя во рту. Может быть, я просто хотела казаться такой же, как все. Смешаться с ними, нет, стать одной из них. Джастин сел на шаткое сиденье рядом со мной, он был теперь так близко, что наши колени соприкасались. Так мы сидели какое-то время, и каждую секунду я каждым миллиметром своей кожи болезненно ощущала близость его тела.

Вдруг он схватил меня за руку и сказал:

— Слушай! Это самая красивая мелодия на свете, мы обязательно должны под нее потанцевать.

Я сразу же услышала, чтÓ это за песня, и встала со стула, хотя, конечно, тут никакой танцплощадки и в помине не было, и он притянул меня к себе.

Его рука оказалась под моим шарфом, так что мне стало тяжело дышать, а еще он, наверное, прочел мои мысли, потому что посреди танца вдруг наклонился и поцеловал меня.

Не скажу, чтобы это было восхитительно — особенно поначалу. Его язык двигался слишком быстро и настойчиво, но потом он сбавил темп, засунув руку под мою окровавленную рубашку, чем поставил нас в довольно идиотское положение: за столиками вокруг было полно народу, и никто, кроме нас, не танцевал. Я искренне надеялась, что он вымыл свои сопливые руки, и все-таки убрала его ладонь из-под своей рубашки, но она как будто успела оставить отпечаток на моей талии. Не сопливый, в смысле, отпечаток, нет, просто я еще долго продолжала чувствовать легкое прикосновение кончиков его пальцев к своей коже.

Мы всё целовались и целовались, и я ужасно удивлялась тому, что способна испытывать такие чувства. Все тело пульсировало, будто я наполнилась крошечными пузырьками, поднимающимися к голове. Снова и снова. Но тут он резко от меня отстранился, сделав такой глубокий вдох, словно только что поднялся на поверхность после того, как целую вечность пробыл на морском дне.

— Подожди, — сказал он. — Мне нечем дышать!

Я вспомнила, что у него насморк, и он не может дышать через нос, что, конечно, слегка смазало торжественность момента, но мы продолжали танцевать. Он склонил голову, наши лбы соприкасались, и было ужасно здорово ощущать его близость — пока он не задел мой украшенный черепом пластырь и я не вскрикнула, как от ожога.

Песня закончилась, и все вокруг как будто разом посерело, но он взял меня за руку — естественно, за левую, но я ловко подсунула ему правую. Его кожа была куда горячее моей, у него явно была температура. Мы вернулись к своему столику, допили остатки вина, и он вытер нос тыльной стороной ладони. Я развернулась к нему и поцеловала в щеку, аккурат в родинку, дыша ему в ухо, и почувствовала, как нестерпимо горячая волна накрывает мой запутавшийся мозг, и подумала: вот, значит, каково это — влюбиться. Оставалось лишь надеяться, что он чувствует то же самое.

* * *

Я, конечно, понимала, что Джастин простужен, но когда он сказал, что нам пора домой, мне стало нестерпимо больно. От танца и поцелуев я разгорячилась и вспотела. Теперь же пот мгновенно остыл, и унижение стекало по спине холодными солеными струйками.

— Мне завтра вставать рано, — объяснил он безо всякого намека на сожаление.

Неужели он ничего не почувствовал?

— Понятно, — как можно равнодушнее отозвалась я, хотя какое там «понятно», я вообще ничего не понимала. Сама я ни за что не стала бы сейчас уходить.

И тут заиграла Blondie, снова Blondie, и Джастин, осушив бокал, одобрительно кивнул музыкальному автомату, как будто тот выбрал эту песню по собственной воле. Мне вспомнились убийственные каблуки Дебби и мои робкие попытки уберечь от них свои ноги ровно сутки назад.

Джастин натянул шапку на глаза и надел куртку, пока я послушно стояла рядом, молча наблюдая за ним. Мы вышли на улицу, в резкий апрельский холод. Воздух был пропитан голубоватым светом. Расслабившись от вина, я уцепилась руками за его шею и безвольно повисла на ней неуклюжим громоздким украшением. Мой отставленный в сторону большой палец смотрелся довольно дико, будто я чему-то выражала одобрение. И болел при этом, как сволочь.

С деревьев вокруг осыпались белые хлопья, похожие на кусочки сахарной ваты. Не снег же это, в самом деле?

Я запрокинула лицо и поцеловала его. Он ответил. Его язык был горячим от вина, а может, от температуры. Он прижался ко мне всем телом, его руки скользнули ко мне под рубашку, под лифчик, очутившись на моей груди. Мне нравилось, что он распускает руки, нравилось, что он явно не может удержаться, не может до меня не дотрагиваться. Нравилось, что я так на него действую.

В шапке он выглядел немного по-дурацки, потому что под ней не видно было волос, но с этим можно было жить. Он спросил:

— Не хочешь остаться у меня? Я просто хочу спать с тобой в обнимку.

Я даже расхохоталась, такая это была бесхитростная классика жанра. Неужели он сам этого не понимает? Не то чтобы мне это раньше кто-то предлагал, но, можно подумать, он не читал книжек и не смотрел кино.

— Ты сам-то в это веришь? — спросила я. Сейчас был подходящий момент, чтобы опустить глаза, изображая милое кокетство, но этого я никогда не умела.