Во славу Блистательного Дома - Эльберд Гаглоев

* * *

Не знаю я, о чем беседовали два зеркала. Спокойно! Я не съел ложку ЛСД и грибов не ел. Так вот: я не знаю, о чем болтали зеркала, но то, что они радовались встрече, это совершенно однозначно. Рядом с ними даже как-то неудобно стоять было, от лучащейся из них энергии радости. Но то, которое мое, видно, другое в чем-то убедить сумело, так что я и глазом моргнуть не успел, как запястье мое украсилось массивным таким браслетом, бронзовым с виду. Обвивал его дракон страшный, а на плечах – котята смешливые. Сидят. Умываются.

* * *

Старика мы, конечно, своим появлением озадачили. Да нет, озадачили – мало сказать, прямо в пятку сразили. Одно то, что с таким грохотом в помещение вломились, само по себе немалого стоит, так еще и в момент зеркало, как стало понятно из его причитаний, древнее и соответственно ценное, неизвестно куда девали. Но последней каплей явилось то, что старец знал Саина. Интересно, кто-нибудь в Столице не знает душку-Саина? Как скрываться, в конце концов?

Но мало того, что знал, он еще и пребывал в уверенности, что тот пропал. А пропавший в степи – все равно что мертвый. Закончил он эту логическую линию тем, что величественно снял с полки книгу, явно не новую, и стал совершать ею какие-то загадочные пассы. Не добился результата, и это его несколько смутило. Тогда он величественно поинтересовался, чего я от него хочу. При этом не забывал именовать меня Посланцем Тьмы. Именно вот так. С большой буквы. Ну потом прислушался к увещеваниям и попытался эмпирическим путем удостовериться в моей телесности.

Лучше бы я на что-нибудь другое дар убеждения потратил, потому что, когда старик аккуратно ткнул-таки меня в грудь, он тут же потерял ко мне всякий интерес. И стал с нестарческой живостью мять и щипать куртку. После чего выдал новое непроизносимое название и просветил меня, что вещь сия и алмазной плети легендарной не поддастся. А поскольку плеть алмазная легендарна, то, значит, несуществующа, в противном случае ваш покорный слуга сошел бы с ума.

В выбитую дверь абсолютно бесстрастно, как в совершенно целую, вошел очень скромный молодой человек, вежливо поклонился и спросил, может ли он видеть почтенного мастера А Фраима. Дедушка с готовностью подтвердил, что может, и, мгновенно преобразившись, поклонился. Величественно. На что молодой человек передал ему письмо. Мастер письмо прочитал и обрадовался невероятно. Он, конечно, очень желал бы посетить своего старого друга, а имени не сказал и на нас так многозначительно глянул, но вот некий беспорядок образовался. Молодой человек лицом построжал. И я решил, не создавая никому проблем, откланяться. Рассказал дедушке, где он свое зеркало повидать может – а чего прятаться? – и пошли мы с Хамыцем восвояси. Так и подмывало сказать «солнцем палимы», но было бы это неправдой, потому как вечерело.

Признаться, хотелось уже усесться в ставшем почти родным «Сломанном мече», чайку попить. Но туда еще предстояло добраться. Казалось бы, чего проще, останови экипаж, садись да и кати. Только вот одно суровое «но». В Университетуме перемещения допускаются только пешие. Без каких-либо исключений. Портшезы присутствовали. Но предлагаемые мало того что оказались без окон, так что куда завезут – неизвестно, так еще и размеры их выглядели неподходящими. Маленькие попадались портшезы.

Указателей на хорошо освещенных улицах не было, да и зачем они студикам, те и так местную географию прекрасно знают, а посторонние здесь без сопровождения не бродят, наверное. И в какой-то момент стало ко мне подкрадываться ощущение, что мы заблудились. Ах, простите, это определение вряд ли подходит двум столь героичным персонам. Мы просто не в ту сторону шли. Совсем не в ту. Очень нужен был проводник. Идеей этой я поделился с Хамыцем, и он ее прокомментировал доброжелательно. Сам, видно, к такой мысли пришел. Причем дополнил идею мыслью, что проводника искать лучше в кабаке. А то я не знаю, где студентов искать. Или в библиотеке, или в кабаке. Библиотеки в связи с поздним временем работали вряд ли. Кабак мы нашли быстро. Приземистое такое солидное здание, осанистое, можно сказать. Но входить внутрь мы не стали. Там страсти кипели. Уж не знаю, какая именно тема дискуссии вызвала такой накал эмоций, но пару диспутантов из помещения вынесло явно не по своей воле. Ну а ссадины на физиономиях указывали на сугубую специфичность применяемых аргументов. Один уязвленный был одет, скажем так, по-европейски, по-имперски то есть. Этот, кряхтя, поднялся, похлопал себя по телу, надо полагать, в целях проверки комплектности организма, и прежде чем мы с ним заговорили, с нечленораздельным ревом устремился обратно. Дискутировать.

Второй же, в цветастом таком восточном наряде, весь сразу вставать не спешил. Утвердился на пятой точке, потряс закутанной в чалму головой, там что-то звякнуло. Увидев, что не один, неторопливо поднялся, отвесил церемонный поклон. Неуверенно так. Откашлялся. Заговорил:

– Не стоит, достойнейшие, сего дня посещать это в обычные дни милое заведение. Ибо спорят здесь два филологических цеха об истоке происхождения великого мастера стихосложения Фаруха-ад-Фашеля и не могут прийти к одной точке зрения.

– Сурово спорят, – констатировал я.

Наш вежливый собеседник опять поклонился.

– Уллахафи-ад-Миттед мое имя. Могу ли я чем-либо помочь вам? Ведь не обманывают меня глаза мои. Вы гости в этих стенах.

– Тебя нам послало провидение, достойный. Мы, действительно, гости. И теперь, удовлетворив свою жажду знаний, хотели бы покинуть эти самые стены. Не покажешь ли ты нам дорогу?

Он опять поклонился.

– Это большое удовольствие – оказать услугу двум столь достойным ярам. – Вот-вот, просто праздник какой-то, у меня от этой велеречивости уже скулы сводит. – Но... – запнулся вдруг, – судьба студиозуса извилиста. И дни благоденствий сменяют полосы неудач. – Он белозубо улыбнулся. – Как раз сейчас удача отвернула от меня свой милый взор.

Так изящно у меня деньги давно не клянчили. Ну а пока средства присутствуют, отчего не помочь юноше.

– Это заставит ее присмотреться к тебе внимательнее? – подбросил я в воздух золотой и по тому, как алчно блеснули глаза предполагаемого проводника, понял, что, похоже, переборщил. Тут же, в очередной раз, дал себе слово разобраться с местной финансовой системой. До сих пор ни времени, ни возможности, да, собственно, ни необходимости за широкой спиной Баргула я не имел.

– Брат мой, – всполошился молчавший до сих пор Хамыц, – это человек просит деньги за дорогу? – И кровожадно щелкнул рукояткой подаренного недавно клинка.

– Нет, – успокоил я его, – просто он сейчас бедный.

– Мужчина не должен быть бедным, – сразу приступил к воспитанию студента Хамыц, – он должен или работать или грабить. – И без перехода. – Веди.

* * *

Что интересно, повел нас этот восточный юноша вообще в другую сторону. Причем сразу какими-то задворками. Напрямик, наверное. Вероятно, чтобы компенсировать недостаток освещения, проводник принялся услаждать слух наш пением. Приятный у юноши оказался такой голос, глубокий, проникновенный. Однако, все попытки продолжить беседу он с милой улыбкой отклонял. Наверное, не хотел продолжения воспитательных сентенций Хамыца. Вы знаете, а ему отвечали. Тоже так красиво, с переливами. Но улицы мне нравились все меньше. Стали они какими-то несимпатичными, и дома приобрели вид складских помещений.